Наше счастливое время

Впервые я заговорила о том случае сама. Впервые назвала это холодным языком фактов, определением «изнасилование». И если мне и нужно было рассказать об этом кому-то, то лучше поделиться именно с тем, кто проживает последнюю весну. Странно, но между мной и Юнсу было сильное чувство родства, и, по правде сказать, так было с самой первой встречи. Более всего нас объединяло стремление с какого-то момента жизни сесть на поезд смерти, неважно каким образом, под влиянием обстоятельств или по собственной воле. А как только человек начинает желать смерти, все ценности мира сразу же разбиваются вдребезги. Все, казавшееся важным, становится неважным, а казавшееся неважным приобретает новый смысл. Это желание многое искажало и одновременно показывало многое в истинном свете. Смерть противостоит жажде наживы, занимавшей самое почетное место среди ценностей этого мира. Потому что, наверно, именно смерть является единственным средством, способным посмеяться над деньгами, на которых помешался весь мир, заладив: «Деньги, деньги, деньги…» К тому же каждому предстоит умереть. Я верила, что Юнсу сможет меня понять.

Комната словно бы опустела – не раздавалось ни звука. Офицер Ли и Юнсу слушали меня, затаив дыхание. Уже потом я предположила, что Юнсу даже во время объявления судьей смертного приговора был менее напряжен и сосредоточен, чем в ту нашу встречу. Я не задумывалась, как он отреагирует на слово «изнасиловать». Говоря это, я не задумывалась, как он отреагирует на упоминание об изнасиловании. Лишь потом вспомнила, что говорю это насильнику и убийце семнадцатилетней девушки. Однако, к моему удивлению, он молча и внимательно смотрел на меня, показывая безграничное сочувствие, жалость и горечь сожаления о прошлом. Взгляд выражал ужасное раскаяние. Бередя свои старые раны, судя по всему, я затронула и его больные места. И все же я решила идти до конца.

– После этого у меня не получалось создать нормальных отношений с мужчинами. С нелюбимыми проблем не возникало, а вот с любимыми не ладилось… Поэтому мне приходилось отпускать тех, к кому у меня были чувства… Так все оставили меня.

Мои глаза резко заболели. Я впервые так емко и лаконично попыталась описать свою жизнь. И зачем я все рассказываю, удивлялась я себе. Краска стыда залила мои уши. Я-то считала себя непробиваемой и дерзкой. Совершенно хладнокровно шла на расставания, уверенная, что так и следует поступать. И только сейчас осознала, насколько это ранило меня каждый раз. Хотелось воскликнуть: «Эврика! Вот, оказывается, где правда-то скрывалась!» Я чувствовала, как Юнсу впитывает, словно губка, всю мою правду и даже испытываемый мною стыд. Уже привыкнув к тому, что от моей правды отворачиваются, не воспринимают ее всерьез, я очень трепетно это восприняла. Когда я договорила, его взгляд дрогнул, и мое сердце дрогнуло в ответ. Казалось, между нами лежала глубокая пропасть, а мы стояли напротив друг друга, связанные веревочным канатом; и когда один из нас начинал дрожать, то эта дрожь передавалась другому… Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что мне тогда хотелось хоть как-то его утешить, показать, что не он один страдает, и сказать: «Не одному тебе приходится плохо, вот и нечего сидеть с таким лицом, будто… будто ты уже умер…» И это было правдой.

– Я прочитала все статьи про тебя, – медленно и с расстановкой проговорила я, стараясь сделать это как можно безэмоциональней.

– Постойте, – прервал меня офицер Ли.

Лицо Юнсу резко перекосило.

– Знаете, здесь… нельзя упоминать случившееся или то, что с этим связано, – извиняясь, проговорил офицер Ли, глядя на меня.