Наше восточное наследие

Самое известное имя в популярной драматургии Японии — Чикамацу Мондзаэмон (1653–1724). Соотечественники сравнивают его с Шекспиром; английские критики, возмущенные этим сравнением, обвиняют Чикамацу в жестокости, экстравагантности, напыщенности и неправдоподобных сюжетах, но при этом наделяют его «некоторой варварской энергией и пышностью»;48 Сходство, очевидно, полное. Такие иностранные пьесы кажутся нам просто мелодрамой, потому что от нас скрыт либо смысл, либо нюансы языка; но именно такой эффект, вероятно, произвела бы шекспировская пьеса на человека, не способного оценить ее язык или уследить за ее мыслью. Чикамацу, кажется, неоправданно использовал самоубийства влюбленных для кульминации своих пьес в стиле «Ромео и Джульетты», но, возможно, с тем оправданием, что самоубийство было почти так же популярно в японской жизни, как и на сцене.

Иностранный историк в этих вопросах может только сообщать, но не судить. Японская актерская игра, для мимолетного наблюдателя, кажется менее сложной и зрелой, но более энергичной и возвышенной, чем европейская; японские пьесы кажутся более плебейски мелодраматичными, но менее выхолощенными поверхностным интеллектуализмом, чем пьесы Франции, Англии и Америки сегодня. И наоборот, японская поэзия кажется легкой, бескровной и слишком аристократически рафинированной нам, чей аппетит пришелся по вкусу лирике почти эпической длины (например, «Мод») и эпосам такой скуки, что, без сомнения, сам Гомер кивнул бы, если бы его заставили читать накопившуюся «Илиаду». Японский роман кажется сенсационным и сентиментальным; и все же два высших шедевра английской беллетристики — «Том Джонс» и «Пиквикские бумажки» — имеют, очевидно, равные аналоги в «Гэндзи моногатари» и «Хизакуриге», и, возможно, леди Мурасаки превосходит по тонкости, изяществу и пониманию даже самого великого Филдинга. Скучны все вещи, которые далеки и неясны; и японские вещи будут оставаться для нас неясными до тех пор, пока мы не сможем полностью забыть наше западное наследие и полностью впитать японское.

V. ИСКУССТВО МАЛЕНЬКИХ ВЕЩЕЙ

Творческое подражание — музыка и танец — «инро» и «нэцкэ» — Хидари Дзингаро-Лакер

Внешние формы японского искусства, как и почти все внешние черты японской жизни, пришли из Китая; внутренняя сила и дух, как и все основное в Японии, исходили от самого народа. Верно, что волна идей и иммиграции, принесшая буддизм в Японию в седьмом веке, принесла также из Китая и Кореи художественные формы и импульсы, связанные с этой верой, и не более оригинальные для Китая и Кореи, чем для Японии; верно даже, что культурные элементы пришли не только из Китая и Индии, но и из Ассирии и Греции — черты Будды из Камакуры, например, скорее греко-бактрийские, чем японские. Но такие иностранные стимулы использовались в Японии творчески; ее жители быстро научились отличать красоту от уродства; ее богатые люди иногда ценили предметы искусства больше, чем землю или золото,* а художники трудились с самозабвенной преданностью. Эти люди, хотя и проходили длительное обучение, редко получали больше, чем жалованье ремесленника; если на мгновение к ним приходило богатство, они отдавали его с богемным безрассудством и вскоре возвращались к естественной и комфортной бедности.50 Но только художники-ремесленники Древнего Египта и Греции или средневекового Китая могли соперничать с ними в мастерстве, вкусе и умении.