Наше восточное наследие

Его художники были не первыми, кто взял в качестве объекта своего искусства человека без названия. Иваса Матабэй в начале XVII века шокировал самураев, изобразив на шестипанельной ширме мужчин, женщин и детей в необузданных позах обычной жизни; в 1900 году эта ширма (Хиконе Биобу) была выбрана японским правительством для выставки в Париже и застрахована на время путешествия на 30 000 иен (15 000 долларов).82 Около 1660 года Хисикава Моронобу, дизайнер одежды из Киото, сделал самые ранние блочные гравюры, сначала для иллюстрации книг, а затем в виде широких листов, разбросанных среди людей, почти как фотооткрытки среди нас сегодня. Около 1687 года Тору Кудзёмото, дизайнер афиш для театров Осаки, переехал в Йедо и научил школу Укиёэ (которая полностью принадлежала столице), как выгодно делать гравюры со знаменитых актеров того времени. Со сцены новые художники перешли в публичные дома Ёсивара и подарили многим хрупким красавицам вкус бессмертия. Обнаженные груди и сверкающие конечности с обезоруживающей скромностью вошли в некогда религиозные и философские святилища японской живописи.

Мастера развитого искусства появились к середине восемнадцатого века. Харунобу делал оттиски двенадцати или даже пятнадцати цветов с такого же количества блоков, и, раскаиваясь в своих ранних картинах для сцены, с типично японской нежностью писал изящный мир счастливой юности. Киёнага достиг первого зенита мастерства в этой школе, вплетая цвет и линию в колышущиеся и одновременно прямые фигуры аристократических женщин. Шараку, кажется, отдал всего два года своей жизни созданию гравюр, но за это короткое время он вознес себя на вершину своего племени благодаря портретам Сорока семи ронинов и своим дико-ироничным изображениям падающих «звезд» сцены. Утамаро, богатый разнообразием и гением, мастер линии и дизайна, вытравил весь спектр жизни от насекомых до куртизанок; он провел половину своей карьеры в Ёсивара, изнурял себя в удовольствиях и работе и заработал год тюрьмы (1804), изобразив Хидэёси с пятью наложницами.83 Устав от обычных людей в обычных позах, Утамаро изобразил своих утонченных и покладистых дам в почти духовной стройности, с наклоненными головами, вытянутыми и раскосыми глазами, удлиненными лицами и загадочными фигурами, закутанными в струящиеся и многообразные одеяния. Деградирующий вкус возвысил этот стиль до причудливой манерности, и школа Укиёэ была близка к разложению и упадку, когда появились два ее самых знаменитых мастера, чтобы дать ей еще полвека жизни.

«Старик, помешанный на живописи», как называл себя Хокусай, прожил почти четыреста десять лет, но оплакивал запоздалость совершенства и краткость жизни.

Начиная с шестого года обучения мной овладела особая мания рисовать всевозможные вещи. На пятидесятом году жизни я опубликовал довольно много работ всевозможного содержания, но ни одна из них меня не удовлетворила. По-настоящему я начал работать только на семидесятом году жизни. Сейчас, в семьдесят пять лет, во мне пробуждается настоящая любовь к природе. Поэтому я надеюсь, что в восемьдесят лет я, возможно, достиг определенной силы интуиции, которая будет развиваться до девяностого года, так что в сто лет я, вероятно, смогу утверждать, что моя интуиция является полностью художественной. И если мне будет дано прожить сто десять лет, я надеюсь, что жизненное и истинное понимание природы будет излучаться каждой моей линией и точкой…. Я приглашаю тех, кто собирается прожить столько же, сколько и я, убедиться, сдержу ли я свое слово. Написано в возрасте семидесяти пяти лет мной, бывшим Хокусаем, ныне называемым Стариком, помешанным на живописи.84

Как и большинство художников Укиёэ, он был родом из ремесленного сословия, сын мастера по изготовлению зеркал. Ученик художника Сюнсо, он был изгнан за оригинальность и вернулся к своей семье, чтобы жить в бедности и лишениях всю свою долгую жизнь. Не имея возможности жить живописью, он торговал едой и альманахами. Когда его дом сгорел, он просто сочинил хокку:

Он сгорел дотла;

Как безмятежны цветы в своем падении!85

Когда в возрасте восьмидесяти девяти лет его обнаружила смерть, он сдался с неохотой, сказав: «Если бы боги дали мне еще десять лет, я мог бы стать действительно великим художником».86