Наше восточное наследие

И как мы можем испытывать некоторую привязанность к той старой Европе, потому что посреди нищеты, эксплуатации и фанатизма люди строили соборы, в которых каждый камень был высечен в красоте, или мученически погибали, чтобы заслужить для своих преемников право мыслить, или боролись за справедливость, пока не создали те гражданские свободы, которые являются самой драгоценной и ненадежной частью нашего наследства, так и за грубостью самураев мы почитаем храбрость, которая до сих пор придает Японии силу, превосходящую ее численность и богатство; За ленивыми монахами мы чувствуем поэзию буддизма и признаем его бесконечные стимулы к поэзии и искусству; за резкими ударами жестокости и кажущейся грубостью сильных к слабым мы признаем самые любезные манеры, самые приятные церемонии и непревзойденную преданность красоте природы во всех ее проявлениях. За порабощением женщин мы видим их красоту, нежность и несравненную грацию, а среди деспотизма семьи мы слышим счастье детей, играющих в саду Востока.

Сегодня нас мало трогает сдержанная краткость и непереводимая суггестивность японской поэзии, а между тем именно она, как и китайская, породила «свободный стих» и «имажизм» нашего времени. В японских философах мало оригинальности, а в ее историках мало той высокой беспристрастности, которую мы ожидаем от тех, чьи книги не являются приложением к вооруженным или дипломатическим силам их страны. Но это были незначительные вещи в жизни Японии; она мудро отдавалась созданию красоты, а не поискам истины. Почва, на которой она жила, была слишком коварной, чтобы способствовать возвышенной архитектуре, и все же дома, которые она построила, «с эстетической точки зрения являются самыми совершенными из когда-либо созданных».90 Ни одна страна современности не сравнится с ней в изяществе и прелести мелочей — одежды женщин, искусности вееров и зонтов, чашек и игрушек, инро и нэцкэ, великолепии лака и изысканности резьбы по дереву. Ни один другой современный народ не сравнится с японцами ни в сдержанности и деликатности декора, ни в повсеместной утонченности и безупречности вкуса. Правда, японский фарфор ценится даже японцами не так высоко, как сунский и минский; но если китайские изделия превосходят их, то работы японских гончаров все равно стоят выше современных европейских. И хотя японской живописи не хватает силы и глубины китайской, а японские гравюры — это в худшем случае просто плакатное искусство, а в лучшем — преходящее искупление торопливых мелочей национальным совершенством грации и линии, тем не менее именно японская, а не китайская живопись, и не японские гравюры, а японские акварели произвели революцию в изобразительном искусстве XIX века и послужили толчком к сотне экспериментов в области новых творческих форм. Эти гравюры, хлынувшие в Европу в связи с открытием торговли после 1860 года, оказали глубокое влияние на Моне, Мане, Дега и Уистлера; они положили конец «коричневому соусу», который подавался почти ко всем европейским картинам от Леонардо до Милле; они наполнили полотна Европы солнечным светом и побудили художника быть поэтом, а не фотографом. «История прекрасного, — говорил Уистлер с той развязностью, которая заставила полюбить его всех, кроме современников, — уже завершена — высечена в мраморе Парфенона и вышита вместе с птицами на веере Хокусая у подножия Фудзи-ямы».91

Мы надеемся, что это не совсем так; но это было неосознанно верно для старой Японии. Она умерла через четыре года после Хокусая. В комфорте и покое своей изоляции она забыла, что нация должна идти в ногу со всем миром, если она не хочет быть порабощенной. Пока Япония вырезала свои инро и распускала свои веера, Европа создавала науку, которая была почти совсем неизвестна Востоку; и эта наука, год за годом создававшаяся в лабораториях, казалось бы, далеких от потока мировых дел, наконец дала Европе механизированную промышленность, которая позволила ей делать жизненные блага дешевле, хотя и менее красиво, чем искусные ремесленники Азии могли делать их вручную. Рано или поздно эти более дешевые товары завоевывали рынки Азии, разрушая экономическую и меняя политическую жизнь стран, приятно оцепеневших на стадии ремесленного производства. Хуже того, наука создала взрывчатку, линкоры и пушки, способные убивать немногим лучше, чем меч самого героического самурая; что толку в храбрости рыцаря против подлой анонимности снаряда?

В современной истории нет более удивительного или знаменательного явления, чем то, как спящая Япония, грубо разбуженная пушками Запада, вскочила на ноги и принялась за уроки, совершенствование обучения, науку, промышленность и войну, победила всех своих конкурентов в бою или в торговле и стала в течение двух поколений самой агрессивной нацией в современном мире.

ГЛАВА XXXI. Новая Япония

I. ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ