Нашествие 1812

Повскакав из-за стола, все бросились к окну: по Тверскому бульвару ехали верхом французские драгуны в касках с конскими хвостами. Вот, дождались! Говорил Яковлев Голохвастову, что вчера нужно было выехать!

В окно потянуло дымом – пожар? Горим! Иван Алексеевич велел людям взять самое необходимое и идти к дому своего зятя; испуганная Луиза ничего не понимала и спрашивала его по-немецки, что происходит; Дарья пыталась успокоить проснувшегося Сашеньку.

Дом Голохвастова горел, сам он сидел в саду на скамейке, возле него были сложены вещи, какие люди успели вынести. Домочадцы Яковлева со своими узлами расположились тут же, как вдруг послышались громкие пьяные голоса – в сад входили польские уланы. Все замерли, глядя на них, точно кролик на змею. Солдаты принялись рыться в вещах; один увидел у Голохвастова часовую цепочку, потянул к себе; Павел Иванович не отдавал, пытаясь объяснить улану, что эти часы ему очень дороги, покойный брат прислал из Лондона на память; солдат ударил его по лицу тесаком и забрал часы; другой вырвал у кормилицы младенца и стал разворачивать пеленки – нет ли внутри ассигнаций или бриллиантов; Дарья с криком отняла у него ребенка; Луиза чуть не упала в обморок; появившийся французский офицер прекратил это безобразие и увел солдат. Все пеленки были изодраны; Дарья засунула барчука за пазуху своего овчинного тулупа, подпоясавшись полотенцем, чтоб он не выпал. Оправившись немного от пережитого испуга, вернулись обратно, перебравшись из флигеля в главный дом.

В четыре часа пополудни где-то близко раздался страшный взрыв. Иван Алексеевич пошел на улицу узнать, в чём дело: оказалось, взорвали Арсенал. Все заставы перекрыты, уехать из города нельзя, Арбатский театр полыхает – говорят, его поджег сторож по приказу градоначальника, колодники бегают по городу с факелами и поджигают дома, а все пожарные снасти вывезены или испорчены…

Пока он рассказывал всё это, со двора послышались крики на двух языках, Яковлев высунулся в окно. Драгун пытался увести лошадь, кучер повис на ней: «Наша лошадь, не дам!»

– Оставь, не твое дело! – крикнул ему барин.

Драгун грозил кучеру пистолетом, но сзади подбежал Платон, занес саблю, которой разжился в Арсенале, и стал рубить ею француза, тот упал с коня. Женщины обомлели от страха; Яковлев поспешил во двор; драгун был еще жив, Платон тащил его за ноги к погребу; барин не успел его остановить: француз упал в творило вниз головой, его лошадь, стоявшая тут же, била копытом, словно возмущаясь. Ее заперли в конюшню, чтоб никто не увидел, хотя к конюшне уже подбирался огонь…

Треща, пылали деревья на бульваре; погорельцы свернули на Тверскую и спрятались в какой-то дом, но и оттуда пришлось бежать час спустя. Делать нечего: они сели на бревна, сложенные на площади у Страстного монастыря. Мимо них проехали их же собственные экипажи со всеми пожитками, приготовленными к отъезду; пьяный французский солдат со штофом водки в руке стал потчевать Ивана Александровича, потом снял с него шляпу вместе с париком, напялил на себя. Подумал и велел ему снять сапоги. Офицер окриком остановил его, приказал отдать отнятое. Сапоги и шляпу солдат вернул, а парик так и остался у него.

Уже стемнело, но улицы были озарены светом пожаров. Оставив ненадежные бревна, побрели дальше – на Тверскую площадь. В доме генерал-губернатора поселился французский маршал, и там солдаты уже всё потушили; у крыльца стояли караулы, туда-сюда сновали верховые и пешие… Это место сочли самым безопасным и сели в уголке прямо на землю. У кормилицы со страху пропало молоко, барчук надрывался от плача, ни у кого не было с собой даже куска хлеба, чтобы сделать тюрю и дать ему пососать. Горничная Луизы схватила в охапку Сашеньку, завернутого в какую-то тряпку, и решительно направилась с ним к солдатам, которые ужинали у костра. «Манже!»[39] – потребовала она, показав им орущего ребенка. Ее хотели прогнать, тогда она раскричалась, осыпая их бранью: «Черти вы окаянные, чтоб вы подавились, паскуды вы этакие, подлюки, чтоб вас лихоманка взяла, распроклятых!..» Солдаты рассмеялись и дали ей краюшку хлеба и воды.