Наши беседы

Так вот, в этом лагере в конце 40-х – начале 50-х годов прошлого века вместе с другими добывал и вывозил руду Степан Герасимович Дубовой. После смерти Сталина он, находясь на бесконвойном содержании, стал посещать семьи немцев и пробуждать их. В результате образовалась небольшая община евангельских христиан-баптистов и открылось собрание. Когда же Степан Герасимович освободился, то не бросил эту церковь и не поехал в свою цветущую Молдавию, а вызвал семью и поселился в ужаснейших условиях, какие можно только себе представить: среди груд породы и щебня несколько казахских саклей, сложенных из грубого и дикого камня в поселке, названном Петрахом. Ни электричества, ни дров, ни воды… Летом – нестерпимая пустынная жара, зимой – жгучий морозный ветер. Когда мы увидели эти условия, мне вспомнился «пещерный город» Герусы, что в далеком горном Зангизурском районе Армении. Петрахом – это советско-казахский город смерти Герусы.

Вот о таких подвижниках и героях веры нужно было бы писать Петерсу и Мисируку – для примера грядущим поколениям. Ошибки же правильней исповедовать не чужие, а собственные.

Что вы можете сказать о брате М. Т. Шаптале?

– Михаил Тимофеевич Шаптала – многолетний пресвитер Харцизской общины на Донбассе. Он был боящимся Бога служителем, культурным и образованным человеком. Все годы жил дома и работал служащим на предприятиях горной промышленности. Это был кроткий и мирный по своему укладу человек Божий. Несмотря на то, что ему трудно было вписываться в требуемые Советом Церквей рамки мышления и поведения, он мог уживаться и срабатываться со всеми. Я не раз бывал в доме Михаила Тимофеевича и всегда видел в его кабинете, в небольшой рамке на столе, портрет Г. К. Крючкова. На мой недоуменный взгляд Михаил Тимофеевич отвечал, что этот портрет каждое утро напоминает ему о том, что он всегда должен о нем молиться.

Но вот и этот член Совета Церквей, с правом рукоположения служителей, зарегистрировал свою общину. Геннадий Константинович на своей пленке на совещании даже не назвал его по имени, а сказал только: «Этот человек…»

После совещания братья поручили мне поехать в Харцизск и объявить церкви о том, что она встала на широкий путь и исключается из рядов страдающего братства. Я попросил, чтобы со мной поехал Николай Петрович Храпов. Братья не возразили, но присовокупили к нам и М. И. Хорева.

Приехали мы с Николаем Петровичем в воскресенье к утреннему собранию. Зашли в пресвитерскую комнату, поприветствовали друг друга. Братья были очень рады гостям. Мы попросили после служения оставить членов на членское собрание. Братья согласились. На утреннем собрании нам предложили слово. Но мы знали, что есть еще гости – приехал Яша Крекер с группой молодежи. Поэтому ограничились в заключении проповедью Николая Петровича.

Собрание было многолюдным, торжественным, покаялись человек десять-двенадцать. Михаил Иванович опоздал и прибыл к половине собрания. В конце собрания пресвитер объявил, чтобы члены церкви остались для членского собрания. Мы с Николаем Петровичем не рассуждали, о чем и как говорить с членами. Находясь под впечатлением от тех благословений, которые только что пережили, мы предали все Господу и верили, что Он научит, что и как говорить.

Первому я предложил говорить Михаилу Ивановичу Хореву. Он отказался. Тогда предложил Николаю Петровичу, и он дал краткую, но содержательную информацию о жизни и работе братства Совета Церквей за последние месяцы. Мы видели, с каким вниманием все слушали и как близко принимали к сердцу утраты и боль братства в связи с продолжающимися гонениями. Когда мы предложили преклонить колени и молиться, то живой поток слезных молитв долго возносился к небу.

Затем Николай Петрович и я выразили радость и благодарность Богу за мир и согласие, которые мы наблюдали среди братьев, и от всей души пожелали пресвитеру, его братьям-помощникам и всей церкви новых и еще больших благословений от Господа.

Михаил Иванович не добыл до конца членского собрания, объяснил, что у него есть срочные дела, и уехал.

После собрания пошли на обед к Михаилу Тимофеевичу. В его кабинете неизменно стоял на столе небольшой портрет председателя Совета Церквей. Теперь меня не смущало, а поражало, сколько всепрощения и любви было в этом израненном, но мудром сердце!

Примерно то же самое я мог бы сказать и о других, отверженных братьях.