Наши бесконечные последние дни

Уте нахмурилась.

– Что? – спросила она.

– За всю историю наблюдений, – повторила я, но она продолжала хмуриться.

Я перехватила взгляд Оскара, и мы оба рассмеялись.

– Пожалуй, я тоже прогуляюсь, – сказала я и надела пальто и шарф.

Холодный свежий воздух принес облегчение после душного дома. Дыхание превращалось в облачка пара, а кирпичи на террасе блестели в ожидании, что кто-нибудь неосторожный на них поскользнется. Самшитовая изгородь была припорошена белой снежной пылью. Оскар постучал каблуком по льду, образовавшемуся в подставке для цветочного горшка, затем попытался слепить снежок, но он раскрошился у него в руках. Я тосковала по холодному покрывалу из настоящего снега, укутывавшему дрожавшие нагие Зимние Глаза.

Оскар постучал костяшками пальцев по толстому льду, который вздымался, как суфле, над ведром, висевшим на гвозде возле задней двери. Я его узнала; это было ведро с приделанным ко дну краном – мы с отцом пользовались им, чтобы чистить зубы под проточной водой. Сейчас из крана свисала сосулька.

– Не желает ли мадам чего-нибудь выпить?

Оскар засмеялся и начал откручивать кран; на его лице появилась напряженная гримаса. Кран отломился. И впервые после приезда я заплакала – из-за этюда, из-за Рубена, но больше всего из-за испорченного ведра.

10

– Die Hütte, – произнес отец так, словно это было первое слово молитвы.

Я не могла произнести ни звука. В этот момент, стоя в одном ботинке и со все еще мокрой головой, я поняла – еще отчетливее, чем когда отец размозжил голову рыбе или когда сказал мне, что Уте умерла, – что каникулы как-то не задались. Открыв рот, я смотрела на хижину. В моем воображении это был пряничный домик с розами у входа, креслом-качалкой на веранде и дымом из трубы. Оставалось неясным, кто именно должен был ухаживать за розами и растапливать печку, но я бы предпочла увидеть Оливера Ханнингтона, чем эту наполовину развалившуюся ведьмину лачугу.

Дранка, покрывающая стены, кое-где отвалилась, и казалось, что темные прорехи усмехаются щербатыми ртами. Полуотворенная дверь висела криво, единственное окно перекосилось, и потому в нем лопнуло стекло. Единственное, что напоминало о лондонском доме, – это ежевика, которая вскарабкалась на крышу и пролезла внутрь сквозь такие же прорехи в дранке. В поисках света она подобралась к окну и теперь высовывала свои незрячие усики, приглашая нас войти.

Вокруг разрослись молодые деревца, и хижина, будто стыдясь своего неприглядного вида, тщетно пыталась спрятаться за ними. Я уже готова была увидеть, что в лес, обступивший нас со всех сторон, уходит дорожка из хлебных крошек.

– Хютте, – повторил отец.

Он снял рюкзак, опустил его на землю и направился к хижине. Я последовала за ним, пробираясь по траве вверх по склону.

Вблизи дом выглядел еще более удручающе. Я прислонилась к косяку; он оказался рыхлым на ощупь, петли на нем проржавели, а нижняя совсем отвалилась. Глаза не сразу привыкли к темноте, хотя лучики света просачивались через дыры в кровле. Прежде чем я смогла хоть что-то рассмотреть, меня поразила вонь, животный запах, отдающий кислятиной и гнилью, как мокрая собачья подстилка. Отец, уже протиснувшийся внутрь, копался в разбросанных повсюду вещах, пинал какие-то обломки – вероятно мебель, сделанную из такой же грубой древесины, что и внутренние стены. Обнаружив очередную находку – двуногую табуретку, ржавую лопату, метлу с парой прутиков на конце, – он начинал вполголоса ругаться. В середине комнаты, пьяно накренившись, стоял стол. Отец поставил его ровно, покачал, проверяя устойчивость, и стал складывать на него все, что поднимал с пола: зубцы от садовых вил, чайник без крышки, миски и кастрюли, кучи грязных тряпок, от прикосновения рассыпавшихся в пыль, и прочие железки и деревяшки непонятного назначения. Я взглянула назад, на лесистый склон, опасаясь, что этот кавардак мог устроить медведь, но за темным строем невозмутимых деревьев не угадывалось никакого движения. Стена справа от меня была заляпана чем-то вроде глазури, облепленной перьями. Она стекла с полки на металлический ящик, стоящий на четырех коротких ножках, и застыла на нем ровным слоем. Отец поднял с пола деревянную миску и швырнул ее на стол.

– Скотина, – бормотал он, – сволочь, гребаный обманщик. Тут уже лет десять никого не было. – Он обращался скорее к себе, чем ко мне. – Во всяком случае, ни одного человека.

Мне не хотелось входить; от запаха першило в горле. Я стояла в дверях, пока отец хмуро разглядывал каждый найденный предмет. Он поднял куски трубы, видимо провалившиеся через крышу. Покачал головой и провел пальцами по длинным волосам. Кусок глазури висел у него над ухом.

– Как, блин, они умудрились притащить все это сюда и переправить через Fluss? – сказал отец и пнул ящик.

– Где мы будем спать? – спросила я.

Отец огляделся вокруг, как будто только что вспомнил про меня. Он улыбнулся, но только губами, не глазами:

– Если я разберусь со всем этим, нам будет тепло и уютно.

Он попытался соединить куски металлической трубы. Я знала, что он пытается притвориться счастливым.