Наши бесконечные последние дни

Зимние Глаза, буки и несколько древних тисов росли на склоне, спускавшемся к реке, а ближе к воде подковообразный участок был покрыт высокими соснами и низкорослым кустарником. Через лес тянулся глубокий овраг, дно которого было сплошь усеяно замшелыми камнями – давным-давно они сорвались с горы и похоронили под собой ручей, который мы могли слышать, но не видели. Перебираться через овраг мы не пытались: почти сразу за ним начиналась гора, которая казалась неприступной из-за осыпающейся породы. Лес к западу от хютте тоже был ограничен рекой и горой. Мы назвали его скалистым лесом, так как, в отличие от восточной части, где камни свалились с горы в овраг, в этом месте огромные обломки скал вонзились в мягкую землю, да так и остались торчать посреди деревьев. Каждый день я проходила одним и тем же путем, доставая из ловушек наш мрачный урожай. Если пустовали западни для белок, то оставались еще кроличьи силки, или можно было насобирать грибов, листьев, кореньев и ягод, отец мог наловить рыбы, наконец, оставалась еда, привезенная с собой. Тем летом мы не голодали.

По утрам отец оставлял зарубку на дверном косяке, но, дойдя до шестнадцати, перестал это делать.

– Мы больше не будем жить по каким-то чужим правилам, не будем считать часы и минуты, – заявил он. – Когда просыпаться, когда ходить в церковь, когда на работу.

Я не помнила, чтобы мой отец когда-нибудь ходил в церковь или даже на работу.

– Календарь лишь напоминает нам, что наши дни сочтены, что с каждым новым днем мы приближаемся к смерти. Отныне, Пунцель, мы будем жить, ориентируясь лишь на солнце и время года. – Он поднял меня на руки и, хохоча, покрутил в воздухе. – Наши дни будут бесконечными.

С последней зарубкой, сделанной отцом 20 августа 1976 года, время для нас остановилось.

Отец научил меня точить затупившийся нож о камень; показал, как надрезать у кролика мех на шее и сдернуть шкурку, чтобы он остался в одних «носочках»; как вынуть его несъедобные внутренности, не тронув сердце, печень и почки, и насадить на вертел. Живя в лесу, мы использовали каждую часть убитого животного: кости припасали на иглы, из кишок делали подобие ниток, а шкуры безуспешно пытались дубить. Мы были заняты, слишком заняты, чтобы я задалась вопросом, почему наш двухнедельный отпуск растянулся до трех недель, а затем и до месяца.

Через неделю отец объявил, что мы можем переселиться из палатки в хютте. Он избавился от ежевики, залатал прорехи в кровле, перевесил дверь и привел в порядок печку. Он аплодировал, глядя, как из металлической трубы, поднявшейся над крышей, идет дым. Я подпрыгивала и тоже хлопала в ладоши, не понимая причины этой радости. Солнце светило так ярко, что мне больно было смотреть на него, пока усиливавшийся ветер уносил дым прочь.

– Нужно еще много сделать, но сегодня мы спим в хютте, – заявил отец, подбоченясь и гордо выпятив грудь. – Мы должны это отпраздновать! – Он похлопал меня по спине, как будто это я починила печку. – Что будем делать, Пунцель?

Он глядел на меня с улыбкой.

– Праздновать! – Я тоже улыбалась, хотя и не знала чему.

– Давай сделаем воздушного змея. Запустим его со склона горы. – Он прикрыл глаза рукой и посмотрел в небо над хижиной. – Тащи бечевку, а я нарежу веток для каркаса.

Я побежала в хютте, а отец отправился в лес.

Когда я наконец нашла моток самодельной бечевки, который висел на крючке за дверью, отец уже сидел на коленях возле палатки, спиной ко мне, и орудовал ножом. Я побежала к нему, подняв бечевку над головой: «Папа, я нашла!» Но здесь моя память замедляется, как старая кинопленка, которая двигается рывками, а цвета на ней слишком яркие. Отец говорил в камеру, но ни одного слова не было слышно. Стоя перед палаткой, он кромсал ее ножом. Он колол, резал и потрошил ее, словно разделывал тушу животного. Он посмотрел на меня через плечо, улыбаясь и без умолку что-то говоря, но я видела только зияющую дыру в пологе палатки. Затем звук включился, как будто из ушей вылилась вода, и я услышала, как он говорит:

– На вершине горы будет сильный ветер.

Он сделал ножом пилящее движение и вырезал кусок брезента. От этого зрелища я согнулась пополам, держась за живот.

– А из маленьких кусочков мы сделаем хвост, – сказал он, продолжая увлеченно работать. – Господи, ножницами было бы гораздо удобнее. Где-то в хютте должны быть ножницы.

Я села на землю, заливаясь слезами. Останавливать его было уже поздно.

– Папа, как мы вернемся домой без палатки? – сказала я ему в спину.

Он обернулся и озадаченно посмотрел на меня, но затем понял.

– Мы дома, Пунцель, – сказал он.

Ему потребовался примерно час, чтобы сделать змея. Это был голубой ромб – чуть светлее в тех местах, где ткань выгорела от солнца, – в длину равный размаху рук отца. К трем углам из четырех он привязал леску, а к леске – моток бечевки. Мы не разговаривали, пока он все доделывал, но было видно, что он старается выглядеть счастливым.

– Ну ладно, пошли.