Наши бесконечные последние дни

Я попыталась представить себе, что здесь стоит наш домашний рояль. Чтобы занести его внутрь, пришлось бы снять крышу. Обычное пианино не приходило мне на ум. Возле узкой кровати, на которой мы спали вдвоем, лежал грязный лоскутный коврик, один угол у него был оторван или отгрызен. У окна стоял стол, заваленный ложками и металлическими тарелками, под ним прятались трехногие табуретки. У противоположной стены мы поставили ящик с инструментами и положили на него то, что осталось от палатки; между полками напротив меня угнездилась печка. У нас ушел целый день, чтобы очистить полки от перьев и птичьего помета – он так присох, что пришлось откалывать его стамеской, которую отец нашел в ящике. Он носил и носил воду с реки, но оттирать грязь было нечем, поэтому мы придумали посыпать полки песком и скребли их деревянными брусками до тех пор, пока они не стали чистыми и гладкими. По бокам в полки были вбиты странные гвозди и крючки, и мне было поручено развесить на них котелки и другую утварь, обнаруженную среди хлама. Здесь не было места для рояля.

– Я его сделаю, – сказал отец, ставя на стол две чашки жиденького чая.

Мы уже экономили заварку.

Сидя позади меня на кровати, Филлис издала звук, которой означал, что она устала от всех этих рассказов и обещаний.

– Ох, папа…

Я сказала это как Уте. Видимо, он тоже это заметил, потому что его лицо приняло виноватое выражение.

– Ну, может, не целый рояль. Я мог бы сделать клавиши: найти подходящее дерево, придумать, как их закрепить. Должно получиться.

Идея захватила отца, и, взлохматив себе волосы, он уже начал изобретать.

Я сидела на краю кровати, всем своим видом выражая недоверие.

– Я его сделаю, Пунцель, вот увидишь, и ты научишься играть. Мама тебя, может, и не научила бы, а я научу. Я и ноты захватил.

Отец возбудился как ребенок. Он встал на табурет, чтобы снять с балки хранившийся там рюкзак.

– Я не знал, стоит ли тебе показывать, потому что боялся, что ты вспомнишь о рояле.

Он вручил мне выцветшую зеленую тетрадь в разлохматившейся за долгие годы обложке.

– Они стояли на рояле, когда мы уходили, и я взял их. Мама бы хотела, чтобы они были у тебя.

На обложке черными буквами было напечатано «ЛИСТ», а ниже – «Кампанелла». Над строчкой, набранной, видимо, по-немецки, красивая дама с крыльями держала в руках что-то похожее на арфу и разглядывала ноты так, словно у нее целая вечность в запасе, чтобы выбрать пьесу. Лицо у нее было безмятежное; казалось, ее нисколько не беспокоит, что младенец, с трудом удерживающий раскрытые ноты, еле стоит на ногах. Вокруг них царило изобилие: виноград, груши, яблоки, цветы и листья. Вот если бы оказаться в этом мире! Я бы раскачивалась на ленте, дама бы играла, а младенец кормил бы меня виноградом…

Отец в нетерпении открыл ноты и положил на стол. В утреннем свете, пробивавшемся сквозь брезентовое окно, белая бумага казалась голубой. Между строк зелеными чернилами были выведены слова и цифры. Почерком Уте. Beschleunigt![22] – трижды подчеркнуто; achten[23]; и много раз – springen[24]. Я представила себе, как она, сидя за роялем, наклоняется, чтобы сделать пометку, как покусывает нижнюю губу, и внезапно вспомнила, что ни Уте, ни рояля, ни комнаты – ничего этого больше не существует.

Расплывающиеся кружки, палочки и линии казались мне бессмысленной мешаниной. Уте не научила меня ни одной ноте. Иногда мне дозволялось – если я не вертелась – стоять рядом, пока она играла, но я никогда не понимала, как загадочные значки на странице связаны с движениями ее пальцев и со звуками, которые издает рояль. Музыку, как и немецкий язык, Уте держала для себя.

Отец приложил указательный палец к трем палочкам на нижней линии и пропел три одинаковые ноты, третью на долю секунды короче, чем предыдущие. Палец двигался по строке, и в ответ прозвучали три высокие ноты. Он не раздумывал; ему не нужно было подбирать тональность, он пел, как будто сам был инструментом, и его пение было чистым и прекрасным. Он повторил низкие ноты, и за ними снова последовали высокие.

– Этот аккорд, – отец указал на два черных кружка, прижавшихся к одному черенку, – означает, что высокие ноты перехватывают инициативу. Вот послушай.

Он пропел все сначала: низкие – затем высокие, низкие – затем высокие.

– Но когда ты думаешь, что уже поняла порядок, возникает малюсенькая пауза, как будто вот эти – в скрипичном ключе – сомневаются.

Отец поднял правую руку, соединив в кружок большой и указательный пальцы, и поджал губы. Казалось, он говорил: подожди, подожди немного.

– И вдруг они набираются храбрости.

Он забыл о нотах и пропел несколько тактов по памяти, быстро и переливисто, сам себе дирижируя.

– Слышишь маленький колокольчик? Нежный фарфоровый колокольчик. Он звенит наверху, вот так.

Он на мгновение затих, и я напряженно прислушалась, чтобы уловить звон среди шума ветра и потрескивания крыши и стен. Тут отец выдал высокую трель и вновь вернулся к замысловатой мелодии.