Наши бесконечные последние дни

Я опустила пальцы на клавиши и замерла в ожидании и волнении. Я думала о прекрасной музыке, что лилась из-под пальцев Уте; все останавливалось, когда она начинала играть. Я вспомнила строчку из рецензии, которая висела у нас на стене в рамке: «Нежнейшее туше Уте Бишофф делает музыку музыкой». Когда я была помладше, я представляла это так: Уте сидит за роялем и быстро, но аккуратно складывает нотный лист кружочками и палочками внутрь, до тех пор пока у нее на ладони не окажется изящное оригами. Она тянет оригами за два противоположных уголка, и сложенный лист распускается в бумажный цветок.

– Как я пойму, что все делаю правильно, если я не слышу музыку?

– Бетховен в моем возрасте уже был глухим, – сказал отец.

По моему лицу он понял, должно быть, что я ему не верю.

– Это правда, – кивнул он. – Однако он продолжал играть и сочинять.

– Но я-то не Бетховен, – жалобно протянула я.

– Прислушивайся к нотам у себя в голове и следи за пальцами – ты поймешь, если что-то пойдет не так.

– Но мне же еще надо в ноты смотреть.

Левой рукой я взяла беззвучный аккорд.

– Ты справишься.

Я слышала в его голосе нарастающее нетерпение, но когда оглянулась, он уже сидел спиной ко мне и занимался метлой.

Моя правая рука начала у подножия горы, черные и белые ноты налезали друг на друга, пока мелодия взбиралась все выше. Пока она взбиралась, я пела. Диезы и бемоли вылетали у меня из-под пальцев и изо рта. Очень мешала необходимость дышать. Приходилось набирать воздух даже тогда, когда в нотах не было паузы. Когда пальцы не совпадали с голосом или голос опережал пальцы, я начинала все сначала. Я стала понимать пометки Уте – когда держать темп, как ставить пальцы в самых трудных местах. Мне нравилось думать, что эти послания – для меня, сидящей посреди леса за пианино, которое не издает ни звука.

Иногда во время моих занятий отец исполнял басовую партию, а я была колокольчиком или птичкой; или один из нас пел в скрипичном ключе, а другой вступал на высоких нотах, чтобы получился аккорд. На шестой странице к птице присоединилась кошка, и трепыхание стало более отчаянным. Птица кружила все выше и выше, пытаясь избежать разинутой пасти, подстерегающей у окна. А когда она выбивалась из сил и немного спускалась, кошка совершала прыжок, во все стороны летели перья, и я уже не чаяла увидеть птичку живой. Но в последнем рефрене, как будто включив сигнал тревоги, птица дала отпор. То, что я принимала за воробья или королька, оказалось хищником с острыми когтями и изогнутым клювом, и теперь уже летели не только перья, но и шерсть. Когда мы добрались до последних тактов, окно оказалось разбито, один соперник скрылся, а другой был мертв, но кто именно, я так и не поняла.

«Кампанелла» начинала звучать у меня в голове, как только я просыпалась; под эту мелодию я собирала хворост; я напевала ее, сама того не замечая, пока проверяла ловушки или горстями ела землянику, вместо того чтобы собирать ее в корзинку, – с полным ртом ягод с мельчайшими семенами, которые давали горьковатый привкус леса.

Когда отец понял, что я не намерена бросать занятия, что буду играть каждый день без напоминаний, что музыка стала для меня чем-то сродни дыханию, он решил, что пора сделать настоящие клавиши. На исходе лета отец набросал чертеж на обороте обложки Листа: размеры, материалы, инструменты. Мы не подозревали, что идея сделать пианино едва не убьет нас.

Отец задумал пианино без молоточков и педалей, без струн и деки. Только клавиши – а звуки мы будем издавать сами. Чертеж его в конце концов удовлетворил, но с воплощением возникла проблема: найденные в ящике инструменты были тупыми, ржавыми и слишком грубыми для такой тонкой работы. Но безумие творчества не отпускало отца. Он забывал, что нужно принести воды или нарубить дров. Он почти перестал есть, и я заставляла себя вылезти из-за нарисованной клавиатуры, чтобы проверить ловушки и насобирать растений и ягод на ужин.

Первый вопрос – какую древесину использовать. Он попробовал кровельную дранку, но она оказалась слишком тонкой; свежесрубленное дерево было слишком сырым и трескалось, как только высыхало. Несколько прогнивших деревяшек нашлось в траве за хижиной. Но когда мы их подняли, они рассыпались в мокрую труху, оставив на земле грязную вмятину и жалкую кучку тонких розовых червей. В конце концов отец оторвал одну из досок, которыми изнутри были обшиты стены хютте. Обнажились ее внутренности – гладкие бревна, промазанные серой штукатуркой. Я отвернулась, будто увидев что-то неприличное, и отец пообещал, что позже заделает прореху мхом и глиной.