Наши бесконечные последние дни

Я вспомнила эту музыку: Уте играла ее, когда я уже лежала в постели. Мне казалось, она напоминает скорее о пойманной птице, бьющейся в стекло, чем о колокольчике.

Он опустил руки и остановился.

– Наверное, это слишком сложно. Твоя мама… – Он помедлил, будто впервые с нашего отъезда представил ее за роялем; голос звучал сдавленно. – Твоя мама говорила, что это один из самых трудных этюдов. В нем две отдельные мелодии, которые передразнивают друг друга, очень много трелей и очень быстрый темп. Надо же было взять именно его…

У отца изменилось настроение, и меня это беспокоило.

Я уселась на табуретку, поджав ноги и натянув на них ночную рубашку, чтобы согреться, и стала разглядывать ноты. Я провела пальцем по тонким горизонтальным линиям и вспомнила, как звуки растекались по полу нашего лондонского дома, впитываясь в древесину, поднимались по стенам, взбухали около окон и, создавая встречную волну, текли по лестнице к моей спальне и выхватывали меня из постели, так что я засыпала, паря в соленом море музыки.

– Я очень хочу попробовать, папа, – сказала я, стараясь изобразить нетерпение и при этом все еще разглядывая ноты и зеленые пометки. Я растопырила пальцы как можно шире и положила руку на стол возле тетради.

– Вот так. – Отец наклонился и раздвинул пальцы еще больше, чтобы они легли на воображаемые клавиши. – Подожди.

Он снял с гвоздя ручку, висевшую на веревочке, и, сбросив мои руки, нарисовал вдоль края стола фортепианные клавиши – пятьдесят две больших и тридцать шесть маленьких. Линии извивались там, где ручка натыкалась на сучок, и ближе к низким нотам клавиши становились всё ýже. Позже мы попробовали закрасить черные клавиши углем, и стол действительно стал больше напоминать пианино, но сажа пачкала пальцы и оставалась на белых клавишах, так что вскоре все они приобрели одинаковый сероватый оттенок, и нам пришлось отмывать стол и начинать все сначала.

Мы отодвинули кружки с чаем и уселись бок о бок на табуретки.

– Нужно будет много заниматься, Пунцель. Ты уверена, что хочешь этого?

Я знала, что он просто считает необходимым меня предупредить, а вовсе не хочет, чтобы я отступила. Он весь искрился от воодушевления, впервые с того времени, когда он обустраивал прибежище. Моему отцу всегда нужна была какая-то цель.

– Уверена, – сказала я.

– Пожалуй, начнем с гамм или даже с названий нот.

Отец взял мою правую руку и приложил большой палец к большой клавише в середине.

– Это нота «до» первой октавы. – Он пропел долгое сильное «ла-а-а». – Что это?

– Нота «до» первой октавы, – ответила я и подхватила звук.

– До, ре, ми, – пел он, и рука двигалась вправо. Затем большой палец оказался под ладонью, и он продолжал: – Фа, соль, ля, си, – после чего его пальцы побежали в обратном направлении.

К середине дня я могла сыграть и спеть первую октаву, слева направо и обратно, пальцы перекатывались по столу, как клешни краба. Из угла возле печки отец взял одну из палок, приготовленных для растопки, и использовал ее как метроном, шагая туда-сюда между кроватью и печкой и отбивая ритм по деревянному полу. Мы занимались, пока у меня не стерлись подушечки пальцев и пока голод не заставил нас остановиться; мы поняли, что уже середина дня, а дела не сделаны.

Я занималась каждый день, начиная с гамм и арпеджио, которые играла обеими руками; запястья мои окрепли, и на тыльной стороне ладоней гордо выступили жилы. И наконец, когда листья на опушке вокруг хютте стали желтеть, отец сказал, что я готова разучивать «Кампанеллу».

– Начни с самой трудной части, – сказал он, нависая надо мной так же, как я – над Уте, когда она играла дома в Лондоне, отчего она на меня постоянно рявкала.

Он наклонился, положил руки на клавиатуру и сыграл пару тактов, напевая себе под нос.

– Ну папа! Это я должна играть, а не ты.

Он с неохотой отошел и продолжил привязывать к метле новые прутики, а я перелистала ноты и вернулась к началу.

– Нельзя начинать с первой части. – Он снова подошел и выхватил ноты у меня из рук. – Каждый раз, когда ты будешь садиться за инструмент, тебе захочется сыграть то место, которое ты хорошо знаешь, и ты отработаешь его лучше всего. Поэтому всегда начинай играть с самой сложной части.

Он пролистал тетрадь и открыл девятую страницу, где ноты уверенно поднимались по склону горы, а достигнув вершины, распадались на несколько холмиков. Он прислонил тетрадь к двум кастрюлям, стоявшим на столе. Она соскользнула, и отец снова поставил ее на место.

– Надо сделать подставку, – проворчал он.

– Пап, все хорошо, не суетись, – я отстранила его локтем.

– Держи, – он протянул мне ручку. – Теперь это твои ноты, будешь добавлять свои пометки к маминым.