Наши за границей

— Батюшки! Хвостъ-то какой у входа! — воскликнула Глафира Семеновна. — Становись скоре, Николя, въ хвостъ, становись. Это ужасъ, сколько публики. А барышниковъ-то сколько, продающихъ билеты! И вдь то удивительно — на глазахъ полиціи. Сколько городовыхъ, и они ихъ не разгоняютъ. Вонъ городовой стоитъ.

Они встали въ хвостъ и проходили мимо городового. Городовой предостерегалъ публику насчетъ карманныхъ воришекъ и поминутно выкрикивалъ:

— Gardez vos poches, mesdames, gardez vos poches, messieurs [13]…

— Глаша! Что онъ говоритъ? — поинтересовался Николай Ивановичъ.

— Да кто-жъ его знаетъ!

— Ну, вотъ… А вдь это уличныя слова; хвасталась, что уличныя слова знаешь.

Минутъ черезъ пятнадцать супругамъ, стоявшимъ въ хвост, удалось достигнуть кассы.

— Vos billets, monsieur, — возгласилъ контролеръ.

— Иль фо ашете. Ну навонъ па ле билье, — отвчала Глафира Семеновна за мужа. — Комбіенъ аржанъ?

— Мы не продаемъ билетовъ. Вы должны были купить на улиц. Вернитесь, — сказалъ контролеръ, пропустилъ супруговъ за ршетку во входную калитку и тотчасъ-же вывелъ ихъ обратно въ выходную калитку.

— Глаша! Что-же это значитъ? — воскликнулъ Николай Ивановичъ, очутившись опять на улиц.

— Не пускаютъ безъ билетовъ.

— Да ты-бы купила въ касс.

— Не продаютъ.

— Какъ не продаютъ? Что мы за обсвки въ пол! За что-же такое стсненіе? Что-же это наши деньги хуже, что-ли!

— Не знаю, не знаю… Экуте! Что-же это такое! Ну вулонъ сюръ лекспозиціонъ! Ну вулонъ ашете билье — и намъ не продаютъ! — возмущалась Глафира Семеновна. — Билье, билье… Гд-же кунить? У ашете?

Она размахивала даже зонтикомъ. Къ ней подошелъ городовой и сказалъ по-французски:

— Купите вотъ у этого мальчика билеты — и васъ сейчасъ впустятъ. Безъ билета нельзя.

Онъ подозвалъ мальчишку съ билетами и сказалъ:

— Deux billets pour monsieur et madame.

— Ну, скажите на милость! Даже сами городовые поощряютъ барышниковъ! У насъ барышниковъ городовые за шиворотъ хватаютъ, а здсь рекомендуютъ! — восклицала Глафира Семеновна.

Пришлось купить у мальчишки-барышника два входныхъ билета за шестьдесятъ сантимовъ и вторично встать въ хвостъ. Въ хвост пришлось стоять опять съ четверть часа.

— Ну, порядки! — покачивалъ головой Николай Ивановичъ, когда наконецъ у нихъ были отобраны билеты и контролеръ пропустилъ ихъ за ршетку. За публикой супруги поднялись по каменной лстниц въ зданіе антропологическаго музея, прошли по корридору и очутились опять на крыльц, выходящемъ въ паркъ. Зданіе помщалось на гор и отсюда открывался великолпный видъ на всю площадь, занимаемую выставкой по об стороны Сены. Передъ глазами былъ раскинутъ роскошный цвтникъ, яркія цвточныя клумбы рзво отдлялись отъ изумруднаго газона, пестрли желтыя дорожки, масса кіосковъ самой причудливой формы, били фонтаны, вдали высились дворцы, среди нихъ, какъ гигантъ, возвышалась рыже-красная Эйфелева башня. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна невольно остановились разсматривать красивую панораму выставки.

— Хорошо… — проговорила Глафира Семеновна посл нкотораго молчанія.

— Долго хали, много мученій вынесли по дорог и наконецъ пріхали, — прибавилъ Николай Ивановичъ. — Ну, что-жъ, надо осматривать. Пойдемъ къ Эйфелевой башн.

— Пойдемъ… Только я, Николай Иванычъ, вотъ что… Я на самую башню влзать боюсь.

— Дура! Да зачмъ-же мы пріхали-то? Для этого и пріхали на выставку, чтобы влзать на Эйфелеву башню.

— Пустяки. Мы пріхали на выставку, чтобы посмотрть выставку.

— А быть на выставк и не влзать на Эйфелеву башню, все равно, что быть въ Рим и не видать папы. Помилуй, тамъ на башн открытыя письма къ знакомымъ пишутъ и прямо съ башни посылаютъ. Иванъ Данилычъ прислалъ намъ съ башни письмо, должны и мы послать. Да и другимъ знакомымъ… Я общалъ.

— Письмо можешь и внизу подъ башней написать.

— Не тотъ фасонъ. На башн штемпель другой. На башн такой штемпель, что сама башня изображена на открытомъ письм, а ежели кто около башни напишетъ, не влзая на нее, — ничего этого нтъ.

— Да зачмъ теб штемпель?

— Чтобы знали, что я на башню влзалъ. А то иначе никто не повритъ. Нтъ, ужъ ты какъ хочешь, а на башню взберемся и напишемъ оттуда нашимъ знакомымъ письма.

— Да вдь она, говорятъ, шатается.

— Такъ что-жъ изъ этого? Шатается, да не падаетъ. Ты ежели ужъ очень робть будешь, то за меня держись.

— Да вдь это все равно, ежели сверзится. Обоимъ намъ тогда не жить.

— Сколько времени стоитъ и не валится, и вдругъ тутъ повалится! Что ты, матушка!

— На грхъ мастера нтъ. А береженаго Богъ бережетъ.

— Нтъ, ужъ ты, Глаша. пожалуйста… Ты понатужься какъ-нибудь, и влземъ на башню. Съ башни непремнно надо письма знакомымъ послать. Знай нашихъ! Николай Иванычъ и Глафира Семеновна на высот Эйфелевой башни на манеръ тумановъ мотаются! Не пошлемъ писемъ съ башни — никто не повритъ, что и на выставк были. Голубушка, Глаша, ты ужъ не упрямься, — упрашивалъ жену Николай Ивановичъ. — Поднимемся.