Наши за границей

— Voyons, madame et monsieur… Je vous montrerai quelque chose, que vous ne verrez nulle-part… C'est le chemin de fer glissant… — сказалъ каталыцикъ и минутъ черезъ пять остановился около желзнодорожныхъ рельсовъ.- C'est ravissant… — расхваливалъ онъ.-Vous verrez tout de suite…

— Что онъ бормочетъ, Глаша? — спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Желзная дорога какая-то особенная.

— Sans locomotive, madame.

— Безъ локомотива, говоритъ.

Въ это время раздался звукъ пароваго рожка, и поздъ, состоящій изъ нсколькихъ маленькихъ открытыхъ вагоновъ, дйствительно безъ локомотива, покатился по рельсамъ, изъ которыхъ летли водяныя брызги.

— Откуда-же вода-то? — дивился Николай Ивановичъ. — Батюшки! Да вагоны-то безъ колесъ. Безъ колесъ и есть. На утюгахъ какихъ-то дутъ. Глаша! смотри, на чугунныхъ утюгахъ… Вотъ такъ штука!

— Чего ты кричишь-то… — остановила его Глафира Семеновна. — Поздъ какъ поздъ. И я не понимаю, что тутъ замчательнаго!..

— Какъ что замчательнаго! Послднее приспособленіе. Вдь этотъ поздъ-то, знаешь-ли, для чего? Надо полагать, что для пьяныхъ. Утюги… поздъ на утюгахъ, какъ на полозьяхъ идетъ. Тутъ сколько угодно пьяный вались изъ вагоновъ, ни за что подъ колеса не попадешь. Для несчастныхъ случаевъ. Вдь утюгъ-то вплотную по рельсамъ двигается и ужъ подъ него ни за что… Наврное для пьяныхъ… Спроси у катальщика-то по-французски — для пьяныхъ это?

— Ну, вотъ… Стану я про всякую глупость спрашивать! — отвчала Глафира Семеновна.

— Да какъ по-французски-то пьяные? Я самъ-бы спросилъ.

— Алле, катальшикъ… Алле… Ce тассе… Апрезанъ ле соважъ…

— Не знаешь, какъ по-францувскн пьяные — отъ того и не хочешь спросить. Въ пансіон училась, a не знаешь, какъ пьяные по-французски! Образованность тоже! — поддразнивалъ жену Николай Ивановичъ.

Катальщикъ продолжалъ катить кресло съ Глафирой Семеновной.

XLIII

Запахло, по выраженію Гейне, запахомъ, неимющимъ ничего общаго съ одеколономъ. Катальщикъ подкатилъ кресло къ каменнымъ мазанкамъ съ плоскими крышами сверо-африканскихъ народовъ, которыхъ онъ и называлъ «дикими» (sauvages). Николай Ивановичъ шелъ рядомъ съ кресломъ Глафиры Семеновны. Виднлись каменные низенькіе заборы, примыкающіе къ мазанкамъ и составляющіе дворы. Мелькали смуглолицые мужчины изъ аравійскихъ племенъ, прикрытые грязными блыми лохмотьями, босые, съ голыми ногами до колнъ, въ тюрбанахъ, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, съ блыми широкими зубами. Нкоторые изъ нихъ торговали подъ плотными навсами, прикрпленными къ заборамъ, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалемъ, орхами и какими-то вышитыми цвтными тряпками, выкрикивая на плохомъ французскомъ язык: «Де конфитюръ, мадамъ! A бонъ марше, a бонъ марше!» Выкрикивая названіе товаровъ, они переругивались на своемъ гортанномъ нарчіи другъ съ другомъ, скаля зубы и показывая кулаки, для привлеченія покупателей звонко хлопали себя по бедрамъ, свистли и даже пли птухомъ.

— Les sauvages… — отрекомендовалъ катальщикъ.

— Дикіе… — перевела Глафира Семеновна, вылзая изъ кресла. — Надо посмотрть. Пойдемъ, Николай Иванычъ, разсчитызайся съ французомъ и пойдемъ.

Николай Ивановичъ расплатился съ катальшикомъ, и они отправились къ самымъ мазанкамъ. Около мазанокъ были сыро, грязно, мстами даже стояли лужи помоевъ, валялись объдки, орховая скорлупа, кожура плодовъ, кости.

— Полублаго copтa эти дикіе-то, a не настоящіе, — сказалъ Николай Ивановичъ. — Настоящій дикій человкъ — черный.

Маленькій арабченокъ, голоногій и только съ головы до раздвоенія туловища прикрытый блой рваной тряпицей, тотчасъ-же схватилъ Глафир Семеновну за полу ватерпруфа и заговорилъ что-то на гортанномъ нарчіи, таща къ мазанк.

— Dix centimes, madame, dix centimes… — выдавалась въ его рчи французская фраза.

Николай Ивановичъ крикнулъ ему «брысъ» и замахнулся на него зонтикомъ, по онъ не отставалъ, скалилъ зубы и сверкалъ черными, какъ уголь, глазенками.

— Да куда ты меня тащишь-то? — улыбнулась Глафира Семеновна.

— Dix centimes, et vous verrez noire maison… — повторялъ арабченокъ.

— Домъ свой показать хочетъ. Не страшно, Николай Иванычъ, къ нимъ идти-то?

— Ничего, я думаю. Въ случа чего — вонъ городовой стоитъ.

Повинуясь арабченку, подошли къ мазанк и вошли въ переулокъ еще больше грязный. Подведя къ низенькой двери, ведущей въ мазанку и завшаной грязнымъ ковромъ, арабченокъ вдругъ остановился около нея и загородилъ входъ

— Dix centimes… — строго сказалъ онъ, протягивая руку.

— Дай ему, Николай Иванычъ, мдяшку. Десять сантимовъ проситъ. Тамъ y тебя мдяки въ карман есть… — сказала Глафира Семеновна мужу.

— На, возьми, чортъ съ тобой…

Николай Ивановичъ протянулъ арабченку десятисантимовую мдную монету. Арабченокъ приподнялъ коверъ и пропустилъ въ дверь Глафиру Семеновну, но передъ Николаемъ Ивановичемъ тотчасъ-же опять загородилъ входъ.

— Dix centimes, monsieur… — заговори. ть онъ опять.

— Да вдь ужъ далъ я теб, чертенку, трешницу.

— Dix centimes pour madame, dix centimes pour Monsieur…

— Николай Иванычъ, что-же ты? Гд ты? Я боюсь одна! — посльшалось изъ мазанки.