Наши за границей

Какъ онъ вернулся къ себ домой въ гостинницу, онъ не зналъ, но проснулся онъ y себя въ номер на постели. Лежалъ онъ хоть и безъ пиджака и безъ жилета, но въ брюкахъ и въ сапогахъ и съ страшной головной болью. Онъ открылъ глаза и увидалъ, что въ окно свтило яркое солнце. Глафира Семеновна въ юбк и въ ночной кофт стояла къ нему спиной и укладывала что-то въ чемоданъ. Николай Ивановичъ на нкоторое время притворился спящимъ и сталъ соображать, какъ ему начать рчь съ супругой, когда онъ поднимется съ постели, — и ничего не сообразилъ. Голова окончательно отказывалась служить. Полежавъ еще немного, не шевелясь, онъ сталъ осторожно протягивать руку къ ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотрть, который часъ. Часы онъ ощупалъ осторожно, осторожно посмотрлъ на нихъ и очень удивился. увидавъ, что уже третій часъ дня; но когда сталъ класть часы обратно на столикъ, часовая цпочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся надъ открытымъ сундукомъ Глафира Семеновна обернулась и, увидавъ Николая Ивановича шевелящимся и съ открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила:

— Ахъ, проснулся! Мерзавецъ!..

— Глаша, прости… Прости, голубушка… Вдь ты сама виновата, что такъ случилось, — пробормоталъ Николай Ивановичъ, стараясь придать своему голосу какъ можно боле нжности и заискивающаго тона, но голосъ хриплъ и сиплъ посл вчерашняго пьянства.

— Молчи! Я покажу теб, какъ я сама виновата! Еще смешь оправдываться, пьяница! — перебила его Глафира Семеновна.

Ну, прости, ангельчикъ. Чувствую, что я въ твоей власти.

— Не смть называть меня ангельчикомъ. Зови ангельчикомъ ту толстую хабалку, съ которой ты пьянствовалъ и обнимался, а меня больше не смй!

— Съ кмъ я обнимался? Съ кмъ?

— Молчать! Ты, я думаю, съ цлымъ десяткомъ мерзавокъ обнимался, пропьянствовавъ всю сегодвяшнюю ночь.

— Глаша! Глаша! Зачмъ такъ? Зачмъ такъ? Видитъ Богъ… — заговорилъ Николай Ивановичъ, поднявшись съ постели и чувствуя страшное головокруженіе.

Глафира Семеновна не выдержала. Она опустила открытый чемоданъ и, закрывъ лицо руками, горько заплакала.

LXX

Глафира Семеновна плакала, а Николай Ивановичъ всталъ съ постели и молча приводилъ свой костюмъ въ порядокъ. Длалъ онъ это не безъ особенныхъ усилій. Посл вчерашней выпивки его такъ и качало изъ стороны сторону, голова была тяжела, какъ чугунный котелъ, глазамъ было трудно глядть на свтъ, и они слезились, языкъ во рту былъ какъ-бы изъ выдланной кожи. Николай Ивановичъ тщательно умылся, но и это не помогло. Онъ попробовалъ курить папироску, но его замутило. Бросивъ окурокъ и откашлявшись, онъ подслъ было къ Глафир Семеновн.

— Прочь! — закричала та, замахнувшись на него. — Не подходи ко мн. Иди къ своимъ мерзавкамъ.

— Къ какимъ мерзавкамъ? Что ты говоришь!

— А вотъ къ тмъ, отъ которыхъ ты эти сувениры отобралъ.

Глафира Семеновна подошла къ его пальто, висвшему на гвозд около двери, и стала вынимать изъ кармановъ пальто пуховую пудровку, карточку съ надписью Blanche Barbier и адресомъ ея, гласящимъ, что она живетъ на Итальянскомъ бульвар, домъ нумеръ такой-то. Дале она вынула пробку отъ хрустальнаго флакона, смятую бабочку, сдланную изъ тюля и бархата, и прибавила:

— Полюбуйтесь. Это что? Откуда вы это нахватали?

Николай Ивановичъ удивленно выпучилъ глаза и развелъ руками.

— Ршительно не понимаю, откуда это взялось, — сказалъ онъ, но тутъ-же сообразилъ, что можно соврать, и пробормоталъ:- Ахъ, да… Бабочку эту я для тебя купилъ, но только она смялась въ карман. Очень хорошенькая была…

— Благодарю, благодарю. Стало быть, и пробку отъ флакона тоже для меня купили, карточка какой-то Бланшъ съ адресомъ тоже у васъ для меня?!

— Душечка, это, должно быть, какая-нибудь портниха. Да, да, портниха. Я не помню хорошенько, я былъ пьянъ, откровенно говорю, что я былъ пьянъ, но это непремнно адресъ дешевой портнихи, которую мн рекомендовала для тебя мадамъ Баволе.

«Фу, выпутался», — подумалъ Николай Ивановичъ, но Глафира Семеновна, язвительно улыбнувшись, проговорила: «Не лги, дрянь, не лги», и ползла въ другой карманъ пальто, изъ котораго вытащила длинную, черную, значительно уже заношенную и штопаную перчатку на семи пуговицахъ и спросила:

— И эту старую перчатку для меня тоже купилъ?

— Недоумваю, ршительно недоумваю, откуда могла взяться эта перчатка. Одно только разв, что этотъ французъ, съ которымъ мы вмст пили, въ карманъ мн засунулъ какъ-нибудь по ошибк.