Наши за границей

— Глаша! Глаша! Куда ты? подожди немного! — бросился за ней Николай Ивановичъ и сталъ упрашивать остаться.

— Нтъ, уже силъ моихъ больше нтъ. Довольно! — раздраженно и сквозь слезы отвчала она, стоя на порог лавки, и крикнула въ отворенную дверь извозчику:- Коше! Же ве домой… Же ве а мезонъ. Вене знси э партонъ а ля мезонъ.

Извозчикъ выбжалъ за Глафирой Семеновной участливо бормоча: «Madame est malade, je vois que madame est malade», сталъ подсаживать ее въ экипажъ.

— Да дай хоть за вино-то разсчитаться — и я тобой поду, — говорилъ Николай Ивановичъ.

— Чортъ! Дьяволъ! Бездушная скотина! Не хочу съ тобой хать! Оставайся въ пьяной компаніи, обнимайся съ нахальной бабой… Разсчитаться съ извозчикомъ и у меня золотой найдется. Посмотрю, какъ ты одинъ будешь шляться по Парижу безъ французскаго языка. Коше! Алле! Алле, коше! — приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.

— Но вдь я-же могу сію минуту… — бормоталъ Николай Ивановичъ. — Мадамъ! Комбьянъ? Сколько аржанъ? — крикнулъ онъ француженк, обернувшись въ открытыя двери лавки, но экипажъ ужъ тронулся, и кучеръ постегивалъ бичомъ застоявшуюся лошадь. — Глаша! Глаша! Погоди! — раздался голосъ Николая Ивановича вслдъ удалявшемуся экипажу.

Изъ экипажа отвта не было, и экипажъ не останавливался.

На улицу выбжали мадамъ Баволе и французы безъ сюртуковъ и остановились около Николая Ивановича.

— Madame est partie?.. Il me semble, que ma: dame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous nous amuserons bien [33],- говорила мадамъ Баволе, какъ-бы подсмиваясь надъ Николаемъ Ивановичемъ, и, взявъ его подъ руку, снова втащила въ свою лавку.

LXIX

Оставшись съ компаніей одинъ, Николай Ивановичъ очутился совсмъ ужъ безъ языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французскихъ словъ былъ крайне ограниченъ и состоялъ только изъ хмельныхъ словъ, какъ онъ самъ выражался, тмъ не мене онъ все-таки продолжалъ бражничать съ компаніей. Пришлось разговаривать съ собутыльниками пантомимами, что онъ и длалъ, поясняя свою рчь. Хоть и заплетающимся отъ выпитаго вина языкомъ, но говорилъ онъ безъ умолку, и, дивное дло, при дополненіи жестами, его кое-какъ понимали. A говорилъ онъ обо всемъ: о Петербург, о своемъ жить-быть, о жен, о торговл.

— Ma фамъ бьянъ фамъ, но она не любитъ буаръ венъ. Нонъ буаръ венъ, — объяснялъ онъ внезапный отъздъ Глафиры Семеновны и при этомъ щелкалъ по бутылк пальцами и отрицательно качалъ головой.

— Oh, monsieur! Presque toutes les femmes son de cette fa`eon [34],- отвчалъ ему одинъ изъ французовъ безъ сюртуковъ.

— Какъ женатые мужчины, такъ и замужнія женщины — несчастные люди. Это я по опыту знаю, — поддакивала раскраснвшаяся мадамъ Баволе. — Вотъ я теперь вдова, и ни на что не промняю свою свободу.

Волосы ея растрепались, высокая гребенка съ жемчужными бусами съхала на бокъ, лицо было потно и подкрашенныя брови размазаны. Она была совсмъ пьяна, но все-таки еще чокалась съ Николаемъ Ивановичемъ и говорила:

— Buvons sec, monsieur!.. [35].

— Зачмъ мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. A ля рюссъ. Я — Николай Иванычъ, — тыкалъ онъ себя пальцемъ въ грудь.

— Oui, oui… Je me souviens… Petv Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…

— Николай Иванычъ.

— Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitscli. Et votre nom de famille?

— Фамилія? Маршанъ Ивановъ.

— Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier [36]…- подскочилъ одинъ изъ французовъ.- Vous comprenez: gantier?

И въ поясненіе своихъ словъ онъ вытащилъ изъ брючнаго кармана перчатки.

— Перчаточникъ? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршанъ канаты и веревки. Вотъ…

Николай Ивановичъ сталъ искать веревку, нашелъ ее на горлышк бутылки изъ-подъ шампанскаго и указалъ.

— А канатъ вотъ…

Онъ оторвалъ веревку съ бутылки и показалъ пальцами толщину ея. Французы поняли.

— Тю маршанъ и же маршанъ — де маршанъ. Руку, — продолжалъ Николай Ивановичъ, протягивая французу руку.

Слдовало: «vive la France», «vive la Russie» и опять пили.

— А ли рюссъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лзъ со всми цловаться. — Три раза по-русски. Труа, труа…

Мадамъ Баволе съ особеннымъ удовольствіемъ чмокала его своими толстыми, сочными губами.

Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось ркой. Выпито было много. Память y Николая Ивановича стало давно уже отшибать.

Дале Николай Ивановичъ смутно помнитъ, что они куда-то похали въ четырехмстномъ парномъ экипаж. Онъ, Николай Ивановичъ, сидлъ рядомъ съ мадамъ Баволе и на ней была высочайшая шляпка съ широкими полями и цлымъ ворохомъ перьевъ. Два француза сидли противъ него. Помнитъ онъ какой-то садъ, освщенный газомъ, нчто въ род театра, сильно декольтированныхъ женщинъ, которыя пли и приплясывали, помнитъ звуки оркестра, помнитъ пеструю публику, помнитъ отчаянные танцы, помнитъ, что они что-то ли въ какой-то красной съ золотомъ комнат, припоминаетъ, что онъ сидлъ съ какой-то француженкой обнявшись, но не съ мадамъ Баволе, a съ какой-то тоненькой, востроносой и блокурой, но все это помнитъ какъ сквозь сонъ.