Наши за границей

— Да ужъ иди, иди. Счастливъ твой богъ, что у меня ноги съ перепугу дрожатъ, и я рада-радешенька, только-бы мнѣ присѣсть гдѣ, а то ни за что-бы я не пошла ни въ какой ресторанъ, — отвѣчала Глафира Семеновна.

Супруги направились въ Эльзасъ-Лотарингскую пивную.

XXXIX

Эльзасъ-лотарингская пивная, уставленная множествомъ маленькихъ столиковъ, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытыя письма знакомымъ. Между столиками шныряли прислуживавшія въ пивной женщины въ шерстяныхъ зеленыхъ юбкахъ, бѣлыхъ кисейныхъ лифахъ съ широкими рукавами буфами и съ переплетомъ изъ черныхъ лентъ на груди и на спинѣ. Головной уборъ женщинъ состоялъ изъ широкихъ черныхъ лентъ, прикрѣпленныхъ на макушкѣ громаднымъ бантомъ, концы котораго поднимались кверху, какъ-бы рога. Женщины разносили пиво и чернильницы съ перьями для писанія писемъ, но большинству посѣтителей чернильницъ не хватало, и приходилось писать карандашомъ. За однимъ изъ столовъ Николай Ивановичъ замѣтилъ англичанина, подавшаго Глафирѣ Семеновнѣ въ каретѣ подъемной машины флаконъ со спиртомъ. Передъ англичаниномъ лежала цѣлая стопка карточекъ для открытыхъ писемъ, штукъ въ сто. Самъ онъ сидѣлъ передъ одной изъ карточекъ, задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывалъ концомъ ручки пера у себя въ волосахъ. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна помѣстились за столикомъ невдалекѣ отъ него.

— Де бьеръ… — скомандовалъ Николай Ивановичъ подошедшей къ столу женщинѣ. — Де, — прибавилъ онъ, показалъ ей два пальца, улыбнулся и проговорилъ:- Ахъ, ты рогатая, рогатая! Признавайся: многихъ-ли сегодня забодала? Глаша! Переведи ей по-французски!

— Да ты въ умѣ? — вскинулась на него супруга. — Онъ будетъ при мнѣ съ паршивой дѣвчонкой любезничать, a я ему переводи!

— Какая-же она паршивая дѣвчонка! Она прислужающая гарсонша, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, довольно. Алле, мадамъ, и апорте де бьеръ.

— Deux boks? — переспросила прислуга.

— Бьеръ, бьеръ и больше намъ ничего не надо, — отвѣчала Глафира Семеновна, думая, что подъ словомъ «bok» нужно понимать еще какое-нибудь угощеніе. — Какой-то бокъ предлагаетъ! — замѣтила она мужу.

— Да, можетъ, бокъ-то значитъ — чернильница.

— Чернильница — анкріеръ. Это-то я знаю. Учиться въ пансіонѣ да не знать, какъ чернильница по-французски!

— Такъ спроси чернильницу-то. Вѣдь будемъ письма писать. Эй, гарсонша! — крикнулъ вслѣдъ прислугѣ Николай Ивановичъ, но та не вернулась на зовъ.

Черезъ минуту она явилась съ двумя стаканами пива и поставила ихъ на столъ.

— Лянкріеръ… Апорте лянкріеръ… — обратилась къ ней Глафира Семеновна.

— А présent nous n'en avons point, madame, — развела та руками.- Si vous voulez un crayon? — предложила она и вынула изъ кармана карандашъ.

— Да можно-ли карандашомъ-то писать письма? — усумнился Николай Ивановичъ, вертя въ рукахъ карандашъ.

— Ecrivez seulement, monsieur, écrivez, — ободряла прислуга, понявъ его вопросъ по недоумѣнію на лицѣ, и прибавила:- Tout le monde écrit avec le crayon.

— Пиши карандашомъ. Что за важность! Всѣ пишутъ, — сказала Глафира Семеновна.

— Нѣтъ, я къ тому, что я хотѣлъ также написать и его превосходительству Алексѣю Петровичу, съ которымъ состою членомъ въ пріютѣ; такъ по чину-ли ему будетъ карандашомъ-то? Какъ-бы не обидѣлся?

— Изъ поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава Богу, что здѣсь на Эйфелевой башнѣ хоть карандашъ-то нашелся. Пиши, пиши!

Николай Ивановичъ взялъ въ руку карандашъ и написалъ:

«Ваше превосходительство, Алексѣй Петровичъ! Находясь на Эйфелевой башнѣ, съ глубокимъ чувствомъ вспомнилъ объ васъ и повергаю къ стопамъ вашего превосходительства мой низкій поклонъ, какъ славянинъ славянину, и пью за ваше здоровье въ тирольскомъ ресторанѣ»…

Написавъ первое письмо, онъ тотчасъ-жъ прочелъ его женѣ и спросилъ:

— Ну, что: хорошо?

— Къ чему ты тутъ славянство-то приплелъ? — спросила Глафира Семеновна.

— A это онъ любитъ. Пущай. Ну, теперь Михаилъ Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается отъ зависти, прочитавъ это письмо! Вѣдь она раззвонила всѣмъ знакомымъ, что ѣдетъ съ мужезмъ заграницу, a мужъ-то, кажется, предъ кредиторами кафтанъ выворачивать вздумалъ.

Было написано и второе письмо. Оно гласило: «Милостивый государь, Михаилъ Федоровичъ! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни съ супругой и находясь въ поднебесьѣ, куда даже птицы не залетаютъ, я и жена шлемъ вамъ поклонъ съ этой необъятной высоты, a также и супругѣ вашей, Ольгѣ Тарасьевнѣ. Тамъ, гдѣ мы сидимъ, летаютъ облака и натыкаются на башню. Вся Европа, какъ на ладони, сейчасъ мы видѣли даже Америку въ бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробѣли, но теперь ничего, и пьемъ пиво. Поклонъ сосѣдямъ по рынку. Будьте здоровы». Прочтено женѣ и второе письмо.

— Какія такія облака да башню натыкаются? Что ты врешь! — удивленно спросила та.

— Пущай. Ну, что за важность! Главное мнѣ, чтобъ Ольгу-то Тарасьевну раздразнить. Да давеча, и на самомъ дѣлѣ, одно облако…

— Ничего я не видала. И, наконецъ, про Америку…