Наши за границей

– Приедешь в Петербург, так по крайности будет чем похвастать: на французе ездила. Вот ты этим французом-то своей тетке Парасковье Кузьминишне нос и утри. Она тебе рассказывала, что когда в Иерусалим Богу молиться ездила, так ехала на ослах, и на козлах, и на верблюдах. Вот ты ей, вернувшись, и подпусти штучку: «Вы, мол, тетенька, и на козлах, и на ослах, и на верблюдах в чужих краях ездили, а я на французе». Это по‑нашему – рубль помирить и пять рублей в гору.

– Да куда же, Николай Иваныч, ехать‑то? – спрашивала мужа Глафира Семеновна.

– Спроси у катальщика, что здесь есть особенно замечательного.

Глафира Семеновна подумала, сложила в голове французскую фразу и спросила своего катальщика:

– Экуте… Кескилья иси ремаркабль? Монтре ну, же ву при…

– Oh, oui, madame. Les sauvages est‑ce que vous avez vu?

– Что он говорит, Глаша?

– Диких людей предлагает посмотреть.

– Диких? Отлично. Пусть везет к диким. Вези, вези.

– Ну навон па вю ле соваж… Алле… Се бьен ле соваж.

– Oui, madame. Vous verrez quelque chose d’admirable… Ils mangent, ils dansent, ils chantent, ils travaillent, – говорил катальщик и покатил кресло по направлению к берегу Сены.

У русопятов

Не доезжая до берега Сены, катальщик вдруг воскликнул над креслом Глафиры Семеновны:

– L’isba russe! Madame, est‑ce que vous avez vu l’isba russe?

– Батюшки! В самом деле, русская изба, – проговорила Глафира Семеновна. – Николай Иваныч, видишь русскую избу? Надо зайти.

– Еще бы… Здесь, наверное, и наши русопяты есть. Мусье, держи направо, к избе.

– А друа, друа… – командовала Глафира Семе новна.

Катальщик подкатил кресло к маленькому деревянному зданию с ажурными украшениями, изображающему из себя что‑то вроде избы. Около здания была даже скворечница на шесте. Глафира Семеновна быстро соскочила с кресла и направилась в дверь. Проскользнул за ней и Николай Иванович. Тотчас против двери стоял прилавок, и за ним помещались две девушки в платьях, напоминающих сарафаны, с заплетенными косами, в повязках вроде кокошников, с пестрыми бусами на шеях. Девушки продавали точеные из дерева игрушки, изображающие лошадок, козлов, мужиков, медведей. На прилавке лежали также монастырские четки с крестиками, деревянные ложки с благословляющей рукой на конце черенка. За прилавком на полке виднелся тульский самовар, очень плохой ларец с фольговыми украшениями, обитый по краям жестью, и несколько красных лукошек новгородской работы. Над полкой было повешено полотенце с вышитыми красной бумагой петухами на концах, а в углу помещался образ темного письма с серебряным венчиком, вставленный в киоту.

– Ну вот, наконец‑то и наши, православные! Сейчас потолкуем по‑русски после долгого говенья, – заговорил Николай Иванович, подходя к одной из девушек в сарафанах. – Здорово, землячка. Питерская, что ли, или из Москвы? – спросил он.

Девушка посмотрела на него упорным взглядом, покачала головой и отвечала:

– Je ne comprends pas, monsieur…

– Как?! Русская девица и по‑русски не говорит!

Девушка смотрела и улыбалась.

– Да неужто в самом деле не говорите или притворяетесь? Притворяетесь, притворяетесь, – продолжал Николай Иванович.

– Переодетая француженка – вот и все. Теперь я даже по физиономии вижу, что француженка, – сказала Глафира Семеновна.

– Ах, шут их возьми! Избу русскую выстроили, а не могли русских девок привезти! Да неужто же, мамзель, вы так‑таки ни одного слова по‑русски?

– На зюнь сель мо ля рюсс? – перевела девушке Глафира Семеновна.

– Samowar… Kabak… Kosuchka… Tchai… Vodka… Lublu stalovatza… – послышалось в ответ.

– Довольно, довольно… – замахал руками Николай Иванович.

– Achetez quelque chose, monsieur! Vous aurez le souvenir d’isba russe… – предлагала девушка игрушки.

– Брысь! И говорить с тобой не желаю после этого.

Николай Иванович подошел к другой девушке в сарафане.

– Тоже франсе? Или, может статься, на грех еще, немка? – задал он вопрос.

– Nous ne sommes des russes, monsieur. Nous sommes de Paris…

– Тьфу ты, пропасть!

– Voilà le russe… Voilà qui parle russe…[21] – указала девушка на токарный станок, за которым сидел молодой парень в красной кашемировой рубахе и лакированных сапогах с набором и что‑то мастерил.

Парень улыбался. Николай Иванович подошел к нему.

 – Русский, земляк?

– Точно так‑с, – отвечал тот по‑русски. – Из Сергиевского Посада, из‑под Москвы.

– Руку! Глаша! Русский… Наш, русопят. Протягивай ему руку… Не слыхали ведь мы еще в Париже русского‑то языка… И ругаться умеешь?

– Еще бы… – опять улыбнулся парень.

– Николай Иваныч… – остановила мужа Глафира Семеновна.

– Что Николай Иваныч? Ведь я не заставляю его ругаться, а только спрашиваю – умеет ли, потому, откровенно говоря, после этих девок, мне и насчет его‑то сумнительно, чтоб он русский был.

– Русский, русский, господин.

– Отчего же вы русских‑то баб или девок не захватили?

– Да ведь возня с ними. Тут в русском отделе была привезена одна – ну, сбежала.

– Куда? С кем?

– Да тоже с русским. Купец, говорят, какой‑то. На Тирольские горы повез, что ли. Сам поехал печенку лечить, и она с ним. В начале лета это еще было.

– Нравится ли Париж‑то?