Наши за границей

– Пища плоха, господин. Щей нет, а супы ихние жидкие до смерти надоели. Водочки нет.

– Да, брат, насчет водки срам. Я сам затосковал. Вен руж пьешь, что ли?

– Потребляем малость. Ну, коньяк есть. А только это не та музыка.

– Пойдем, выпьем коньяку, земляк…

– Нет, нет… – запротестовала Глафира Семеновна. – Какая тут выпивка! Пойдем диких смотреть. Ведь мы на диких отправились смотреть.

– Да нельзя же, Глаша, с земляком не выпить! Ведь настоящий русский человек.

– В другой раз выпьешь. Ведь еще не завтра из Парижа уезжаем. Пойдем, Николай Иваныч.

– Да ведь мы только по одной собачке…

– Нет, нет… Прошлый раз уж мне надоело с тобой с пьяным‑то возиться.

– Э‑эх! – крякнул Николай Иванович. – Правду ты, земляк, говоришь, что с бабами здесь возня. Ну, до свидания. Мы еще зайдем.

– Счастливо оставаться, ваша милость.

Николай Иванович протянул руку парню и, переругиваясь с женой, вышел из избы. Катальщик повез Глафиру Семеновну дальше.

– Voyons, madame et monsieur… Je vons montrerai quelque chose, que vous ne verrez nulle‑part… C’est le chemin de fer glissan… – сказал катальщик и минут через пять остановился около железнодорожных рельсов. – C’est ravissant… – расхваливал он. – Vous verrez tout de suite…

– Что он бормочет, Глаша? – спросил жену Николай Иванович.

– Железная дорога какая‑то особенная.

– Sans locomotive, madame.

– Без локомотива, говорит.

В это время раздался звук парового рожка, и поезд, состоящий из нескольких маленьких открытых вагонов, действительно без локомотива, покатился по рельсам, из которых летели водяные брызги.

– Откуда же вода‑то? – дивился Николай Иванович. – Батюшки! Да вагон‑то без колес. Без колес и есть. На утюгах каких‑то едут. Глаша! Смотри, на чугунных утюгах… Вот так штука!

– Чего ты кричишь‑то… – остановила его Глафира Семеновна. – Поезд как поезд. И я не понимаю, что тут замечательного!..

– Как что замечательного?! Последнее приспособление. Ведь этот поезд‑то, знаешь ли, для чего? Надо полагать, что для пьяных. Утюги… Поезд на утюгах как на полозьях идет. Тут сколько угодно пьяный вались из вагонов, ни за что под колеса не попадешь. Для несчастных случаев. Ведь утюг‑то вплотную по рельсам двигается, и уж под него ни за что… Наверное, для пьяных… Спроси у катальщика‑то по‑французски – для пьяных это?

– Ну вот… Стану я про всякую глупость спрашивать! – отвечала Глафира Семеновна.

– Да как по‑французски‑то пьяные? Я сам бы спросил.

– Алле, катальщик… Алле… Се тассе… Апрезан ле соваж…

– Не знаешь, как по‑французски пьяные, – оттого и не хочешь спросить. В пансионе училась, а не знаешь, как пьяные по‑французски! Образованность тоже! – поддразнивал жену Николай Иванович.

Катальщик продолжал катить кресло с Глафирой Семеновной.

У дикарей

Запахло, по выражению Гейне, не имеющим ничего общего с одеколоном. Катальщик подкатил кресло к каменным мазанкам с плоскими крышами североафриканских народов, которых он и называл дикими (sauvages). Николай Иванович шел рядом с креслом Глафиры Семеновны. Виднелись каменные низенькие заборы, примыкающие к мазанкам и составляющие дворы. Мелькали смуглолицые мужчины из аравийских племен, прикрытые грязными белыми лохмотьями, босые, с голыми ногами до колен, в тюрбанах, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, с белыми широкими зубами. Некоторые из них торговали под плотными навесами, прикрепленными к заборам, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалем, орехами и какими‑то вышитыми цветными тряпками, выкрикивая на плохом французском языке: «Де конфитюр, мадам! А бон марше, а бон марше!» Выкрикивая название товаров, они переругивались на своем гортанном наречии друг с другом, скаля зубы и показывая кулаки, для привлечения покупателей звонко хлопали себя по бедрам, свистели и даже пели петухом.

– Les sauvages… – отрекомендовал катальщик.

– Дикие… – перевела Глафира Семеновна, вылезая из кресла. – Надо посмотреть. Пойдем, Николай Иваныч. Рассчитывайся с французом и пойдем.

Николай Иванович расплатился с катальщиком, и они отправились к самым мазанкам. Около мазанок было сыро, грязно, местами даже стояли лужи помоев, валялись объедки, ореховая скорлупа, кожура плодов, кости.

– Полубелого сорта эти дикие‑то, а не настоящие, – сказал Николай Иванович. – Настоящий дикий человек – черный.

Маленький арабчонок, голоногий и только с головы до раздвоения туловища прикрытый белой рваной тряпицей, тотчас же схватил Глафиру Семеновну за полу ватерпруфа и заговорил что‑то на гортанном наречии, таща к мазанке.

– Dix centimes, madame, dix centimes… – выдавалась в его речи французская фраза.

Николай Иванович крикнул ему «брысь» и замахнулся на него зонтиком, но он не отставал, скалил зубы и сверкал черными как уголь глазенками.

– Да куда ты меня тащишь‑то? – улыбнулась Глафира Семеновна.

– Dix centimes, et vous verrez notre maison… – повторял арабчонок.

– Дом свой показать хочет. Не страшно, Николай Иваныч, к ним идти‑то?

– Ничего, я думаю. В случае чего – вон городовой стоит.