Наши за границей

– Брось, оставь. Не скандаль, – остановила его Глафира Семеновна. – Где уж сотни франков на кутеж не жалеешь, вот вчера со срамницами, а где так из‑за каких-то десяти – пятнадцати франков хочешь поднимать скандал. Мало ты им вчера ночью задал трезвону‑то, что ли! Ведь ты всю гостиницу перебудил, когда вернулся домой. Все поднялись и стали тебя вводить на лестницу.

Николай Иванович вздохнул, умолк и полез за запасными деньгами, которые хранились в запертом саквояже. Глафира Семеновна смотрела на него и говорила:

– Еще счастлив твой бог, что при тебе вчера всех твоих денег не было, а то бы твои добрые приятели и приятельницы и от всех твоих денег оставили у тебя в кошельке только два золотых. Ах ты, рохля пьяная!

– Ну что, Глаша, не поминай.

Часа через два супруги, одетые по‑дорожному, выходили из номера, чтобы садиться в экипаж и ехать на железную дорогу. Прислуга гостиницы вытаскивала их подушки, саквояжи и чемоданы. В коридоре и по лестнице стояла также разная мужская и женская прислуга, которую супруги раньше во все время своего пребывания в гостинице даже и не видали. Эта прислуга напоминала им о себе, кланяясь, и держала наготове руки, чтобы получить на чай.

– Fille de chambre du troisième…[41] – говорила женщина в коричневом платье и белом чепце.

– Monsieur, c’est moi qui… – заикнулся с глупой улыбкой коридорный в войлочных туфлях и бумажном колпаке, не договорил и показал Николаю Ивановичу свою расцарапанную руку.

Глафира Семеновна молча совала всем по полуфранковой монете. Внизу у входной двери супругов встретили хозяева. Старуха любезно приседала и говорила:

– Bon voyage, monsieur et madame!.. Bon voyage[42].

– Грабители! Чтоб вам ни дна ни покрышки, – отвечал Николай Иванович.

Старик хозяин, думая, что ему говорят по‑русски какое‑то приветствие, благодарил Николая Ивановича.

– Merci, monsieur, merci, monsieur, – твердил он и совал ему в руку целую стопочку адресов своей гостиницы, прося рекомендации.

Лионский вокзал

Среди подушек и саквояжей супруги ехали по улице Лафайет в закрытом экипаже, направляясь к вокзалу Лионской железной дороги, и смотрели в окна экипажа на уличное движение, прощаясь с Парижем. Глафира Семеновна прощалась даже вслух.

– Прощай, Париж, прощай, – говорила она. – Очень может быть, уж никогда больше не увидимся. Много было мне здесь неприятностей, но, во всяком случае, ты в тысячу раз лучше Берлина!

– Но какие же, душечка, особенные неприятности? Эти неприятности можно все с хлебом есть, – попробовал возразить Николай Иванович.

– Молчи. Эти неприятности были все через тебя. Скандал с индейкой, твой загул в таверне Латинского квартала…

– Ну довольно, довольно… Что тут!.. Ведь уж все кончено, едем домой. Стой, стой, коше! Коше! Стоп! – закричал вдруг Николай Иванович и забарабанил извозчику в стекла.

– Что с тобой? – удивленно спросила Глафира Семеновна.

– Да вот земляка увидал. Триста франков… Триста франков за ним, – бормотал Николай Иванович и, выставившись из окна кареты, закричал: – Земляк! Земляк! Господин коллежский!

На углу какого‑то переулка около освещенного окна магазина действительно стоял в своей поярковой шляпе с широкими полями тот земляк, с которым супруги познакомились на подъезде театра «Эдем». Он стоял у окна магазина и рассматривал выставленные товары. Заслыша крики «земляк», он обернулся, но, увидав выставившуюся из окна кареты голову Николая Ивановича, тотчас же нахлобучил на лоб шляпу и поспешно свернул в переулок. Николай Иванович выскочил из кареты и бросился бежать за земляком, но его и след простыл. Постояв несколько на тротуаре и посмотрев направо и налево, Николай Иванович вернулся к карете.

– Можешь ты думать – ведь удрал, подлец! – сказал он жене.

– Еще бы, что он за дурак, чтобы останавливаться. Человеку только нужно было найти дурака, чтобы занять, а отдавать зачем же!

– Ведь как уверял, что отдаст‑то, мерзавец! «Только, – говорит, – на один день. Как получу завтра с банкира по переводу – сейчас же и принесу вам». Это он в кофейной у меня занял против Луврского магазина, когда мы с ним вино пили. И ведь что замечательно, единственный русский, с которым пришлось познакомиться в Париже, – и тот надул.

– Вперед наука. Не верь в дороге всякому встречному-поперечному, – отвечала Глафира Семеновна. – Где так уж из‑за французского пятака сквалыжничал, на обухе рожь молотил, с извозчиками торговался, а тут неизвестно перед кем растаяла душа, – взял и выложил триста франков.

На вокзал Лионской железной дороги супруги приехали без приключений. Носильщики в синих блузах взяли их сундук и чемодан и принялись сдавать в багаж, сильно напирая на то, чтоб и подушки были сданы в багаж, говоря, что громоздкие вещи в вагонах возить не дозволяется.

– Се n’est pas permis, madame. Vous verrez que ce n’est pas permis, – говорили они.

– Да что вы врете! Се не па вре. С этими же подушками мы и сюда приехали, и они были с нами в вагоне. Парту дан ля вагон, авек ну дан ля вагон. Нон, нон… Коман дон ну пувон дормир сан кусан? Нон, нон.