Наши за границей. Где апельсины зреют

– Опять спать! Вы уж не спите больше. Сейчас приедем в Неаполь, – остановила его Глафира Семеновна.

– Да неужто сейчас? А я хотел сон свой доспать. Можете вы думать, какой я давеча сон видел, когда вы меня разбудили, крикнувши про море! И разбудили-то на самом интересном месте. Вижу я, что будто мы еще все в Риме и пью я чай у папы римской.

– Сочиняйте, сочиняйте!

– Ей-ей, не вру! Гостиная комнатка будто эдакая чистенькая, где мы сидим, канарейка на окне, столик красной салфеткой покрыт, самовар… Точь-точь как вот я у одного игумена в Новгородской губернии чай пил.

– Как ты можешь папу видеть во сне, когда ты наяву его не видел! – усомнился Николай Иванович.

– А вот поди ж ты, во сне видел. На менялу Никиту Платоныча будто он похож, и разговорчивый такой же… Спрашивает будто он меня: «А едят ли у вас в Питере наши итальянские макароны?»

– Вздор! Как ты мог с ним разговаривать, ежели папа только по-итальянски говорит.

– Чудак-человек! Да ведь это во сне. Мало ли что может привидеться во сне! Отлично будто говорит по-русски. Потом наклонился он будто бы ко мне…

– Пустяки. И слушать про глупости не хочу, – сказала Глафира Семеновна и отвернулась к окну.

– Наклонился он будто бы ко мне к уху, улыбается и шепчет: «Хотя, – говорит, – Иван Кондратьич, нам, по нашей тальянской вере, вашей русской водки и не полагается пить, а не долбанем ли мы с вами по баночке»?

– Врешь! врешь! Сочиняешь! Чтоб папа водку с тобою пил! Ни в жизнь не поверю! – воскликнул Николай Иванович.

– Да ведь это же во сне. Пойми ты, что во сне. И только он мне это сказал – вдруг Глафира Семеновна кричит: «Море!» – и я проснулся. Такая досада! Не проснись – выпил бы с папой по собачке нашей православной водчишки.

– Дурака из себя ломаешь, дурака. Брось!

– Даю тебе слово. Побожиться готов. И ведь как все это явственно!

– Смотрите, смотрите! Везувий показался! – кричала Глафира Семеновна, указывая рукой в окно. – Вот это получше вашего папы с водкой. Ах какая прелесть!

– Где? Где? – заговорили мужчины, встрепенувшись, и тоже стали смотреть в окно.

Перед ними на голубом горизонте при закате солнца виднелся буро-фиолетовый, несколько раздвоенный вверху конус Везувия. Тонкой струйкой, постепенно расплываясь в маленькое облачко, из его кратера выходил дым.

– Это-то Везувий? – спрашивал Конурин, ожидавший совсем чего-то другого.

– Ну да. Видите, дымится, – отвечала Глафира Семеновна.

– А где же пламя-то? Где же огненные головешки?

– Боже мой, да разве можно при дневном свете и на таком далеком расстоянии видеть огонь и головешки! Это надо вблизи и ночью смотреть.

– Признаюсь, и я воображал себе Везувий иначе, – сказал Николай Иванович.

– Да неужели ты его не видал на картинах! На картинах он точь-в-точь такой.

– На картинах-то я и видел, что он пышет, и даже зарево…

– Да ведь это ночью, это ночной вид.

– Не боюсь я такого Везувия, не боюсь. Ежели он и вблизи будет такой же, то куда угодно с вами пойду. Ничего тут опасного. Дымящаяся труба на крыше – вот и все… – решил Конурин.

XLVI

Поезд остановился. На платформе неаполитанской станции толпился народ. Преобладали грязные, донельзя запятнанные черные шляпы с широкими полями. Из-под шляп выглядывали коричневые загорелые лица в черных как уголь бородах, в усах, с давно не бритыми подбородками. То там, то сям мелькали затянутые в рюмочку офицеры в узких голубовато-серых штанах, в донельзя миниатюрных кепи, едва приткнутых на голову.

– Ботега! Ботега! Или нет, не ботега… Фачино! Фачино![141] – кричала высунувшаяся из окна вагона Глафира Семеновна, узнав из книжки итальянских разговоров, что носильщика зовут «фачино», и подзывая его к себе.

Носильщик в синей блузе и с бляхой на груди вскочил в купе вагона.

– Вот… Тре саквояж… Дуо подушки… Але… Вентурино нам и пусть везет в альберго[142], – отдавала она приказ, вставляя итальянские слова.

Носильщик потащил ручной багаж на подъезд станции. Там Ивановы и Конурин сели наугад в первый попавшийся омнибус, оказавшийся принадлежащим гостинице «Бристоль», и поехали.

От станции сначала шла широкая улица, но потом потянулись узенькие переулки – переулки без конца, грязные, вонючие, как и в Риме, с старыми домами в несколько этажей, с лавчонками съестных припасов, цирюльнями, где грязные цирюльники, в одних жилетах, с засученными по локоть рукавами серых от пыли рубах, брили сидящим на самых порогах посетителям щетинистые подбородки. Тут же варились на жаровнях бобы и макароны, тут же народ ел их, запихивая себе в рот прямо руками, тут же доили коз прямо в бутылки, тут же просушивали грязное тряпье, детские тюфяки, переобувались. Около лавчонок бродили тощие собаки, ожидающие подачки.

– Боже мой, грязь-то какая! – восклицала Глафира Семеновна. – Вот бы нашей кухарке Афимье здесь пожить. Она каталась бы здесь как сыр в масле. Она только и говорит, что при стряпне чистоты не напасешься, что на то и кухня, чтобы в ней таракан жил.