Наши за границей. Где апельсины зреют

Акробатка кончила свой номер при громких рукоплесканиях и, послав публике летучий поцелуй, убежала за кулисы. Начался другой номер, затем следовал антракт между вторым и третьим отделениями представления, а супруги Ивановы все еще пикировались, Глафира Семеновна все еще донимала мужа. Вино еще сильнее разгорячило ее, она раскраснелась, шляпка съехала у нее на затылок, пряди волос выбились на лоб. Окружающая их публика бросала на Глафиру Семеновну совсем уже нескромные взгляды. Вдруг в публике среди столиков появилась сама акробатка, из-за которой шла пикировка. Она уже успела переодеться из трико, была в роскошном палевом платье и шикарной соломенной шляпке с длинным белым страусовым пером. Пройдя по рядам между столиков, пожираемая глазами мужчин, она было присела за один из столиков и стала что-то заказывать для себя лакею, но, увидав сидящих Николая Ивановича и Конурина, быстро поднялась с своего стула и подошла к ним.

– Voyons, c’est vous, messieurs…[140] – сказала она мужчинам, как старым знакомым, фамильярно хлопнула Николая Ивановича по плечу и искала глазами стула, чтобы сесть рядом.

Глафира Семеновна заскрежетала зубами.

– Прочь, мерзавка! Как ты смеешь подсаживаться к семейному человеку, сидящему с своей законной женой! – воскликнула она и даже замахнулась на акробатку стаканом.

Та в недоумении отшатнулась. Николай Иванович вскочил с места и схватил жену за руку.

– Глаша! Глаша! Опомнись! Можно ли делать такой скандал в публичном месте! – испуганно заговорил он. – Смотри, вся публика смотрит. Швыряться стаканом вздумала! Ведь из-за этого можно в полицию попасть.

– В полицию так в полицию. Замужнюю женщину всякий защитит. Какое такое имеет право эта акробатка врываться в семейный круг?

– Голубушка, да какой же тут, в кафешантане, семейный круг? Ну полно, сядь, успокойся… Сократи себя…

Акробатка, пробормотав какие-то ругательства, отошла от стола, но Глафира Семеновна не унималась и, вырывая свою руку из рук мужа, кричала:

– До тех пор не успокоюсь, пока не наплюю в глаза этой мерзкой твари! Пусти меня!

Конурин загородил Глафире Семеновне путь и тоже упрашивал ее успокоиться:

– Бросьте, матушка! Угомонитесь! Ну что! стоит ли с ней связываться! Нехорошо, ей-ей, нехорошо.

Глафира Семеновна взглянула ему через плечо и, не видя уже больше акробатки, сказала:

– Ага! Испугалась, подлая тварь! Ну, теперь домой! – скомандовала она мужу.

– Да, с радостью, матушка… Бога ради, поедем домой… – засуетился Николай Иванович.

– И не только что домой, а даже чтобы завтра же утром вон из Рима. Вон, вон! В Неаполь! Не желаю я с этой тварью жить в одной гостинице.

– Да куда хочешь, матушка… Хоть к черту на кулички.

Николай Иванович взял супругу под руку и потащил к выходу. Та вырвала у него руку и пошла одна. Видевшая скандал публика смеялась и кричала им вдогонку какие-то остроты.

Конурин шел сзади Ивановых и говорил:

– Позвольте… Но ежели завтра утром ехать, то когда же мы папу-то римскую увидим?..

Глафира Семеновна обернулась, подбоченилась и отвечала:

– Насмотрелись всласть на маму римскую, так можете, и не видевши папы, уехать. Достаточно.

– Оказия! Выпьет баба на грош, а на рубль веревок требуется, чтобы обуздать ее… – пробормотал Конурин и плюнул.

Разъяренная гневом Глафира Семеновна не слыхала его слов и выскочила из зрительного зала в коридор кафешантана.

XLIV

Глафира Семеновна как сказала, так и сделала: скрутила отъезд из Рима на следующее же утро. Как ни упрашивал ее Конурин остаться еще денек в Риме, чтоб попытаться увидать папу, она была непреклонна и твердила одно:

– Маму видели – с вас и довольно. Не знала я, Иван Кондратьич, что вы такой алчный до женщин старичонка, – прибавила она. – Вы думаете, что я не понимаю, почему вам так хочется для папы остаться? Очень хорошо понимаю. Акробатка вам нужна, которая над нами живет, а вовсе не папа.

– Позвольте, что же вы меня-то ревнуете! Ведь я вам не муж, – возмутился Конурин.

– Вовсе я не ревную, а хочу, чтоб вы, если уж с семейными людьми едете, и держали себя по-семейному. Плевался человек на все эти римские развалины, просил поскорей увезти его из Рима, а как увидал нахалку-акробатку, просится остаться опять среди этих развалин.

– Поймите вы, я жене еще из Ниццы написал, что еду в Рим смотреть папу. Ведь она потом дома будет расспрашивать меня, какой он такой из себя.

– Ну и расскажите ей, какой он такой. В красном, мол, трико, по канату ходит, кувыркается, – донимала она Конурина. – Можете даже написать, что «Асти» с ним пили. И еще можете ей что-нибудь рассказать поподробнее, чего я не знаю.

– Моя душа чиста. Вы все знаете.

– Вздор. Ничего я не знаю, что было ночью после кафешантана. Может быть, вы и в номере-то своем не ночевали, а отправились наверх к акробатке да и прображничали с ней до утра. Вон у вас физиономия-то сегодня какая! Чертей с нее писать можно, извините за выражение.

– Однако, барынька, это уж слишком.