Наши за границей. Где апельсины зреют

– Oui, oui, monsieur… Je sais… – кивнула ему красавица, насмешливо подмигнув. – Il n’у а rien à faire…[134] – пожала она плечами.

– Ничего не поделаешь, мадам, коли баба закапризничает, – говорил Конурин. – Закусила удила и убежала. Вот и лекарства не дождалась от нервов, – хлопнул он по бутылке шипучего итальянского «Асти», поданного ему слугой. – Ну да мы и без нее выпьем… Пожалуйте-ка ваш стакашек… – показывал он жестами.

Красавица протянула ему свой стакан. Конурин налил ей, налил себе и проговорил:

– За вашу распрекрасную красоту и ловкость… Кушайте…

Протянул и Николай Иванович свой стакан к красавице. Выпили.

– Вот так, Николаша, вот так… Что тут обращать на жену такое особенное внимание. Пей, да и делу конец. Будешь очень-то уж баловать, так она сядет тебе на шею да и ноги свесит, – ободрял Николай Ивановича Конурин.

Тот махнул рукой и как бы преобразился.

– Анкор, мадам… – предложил он красавице вина.

Красавица не отказывалась. Завязался разговор. Она говорила по-французски, мужчины говорили по-русски, и она и они сопровождали свои слова мимикой и, удивительно, как-то понимали друг друга. Первая бутылка была выпита. Николай Иванович потребовал вторую.

– Важная штучка! – похваливал Конурину собеседницу Николай Иванович. – И какая неспесивая!

– Отдай все серебро и все медные – вот какая аппетитная кралечка, – прищелкивал языком Конурин. – В здешней гостинице она живет, что ли? Спроси.

– В готель? Иси? – спрашивал собеседницу Николай Иванович, показывая пальцем в потолок, и, получив утвердительный ответ, сказал: – Здесь, здесь. Вместе с нами в одной гостинице живет.

– Ах, черт возьми! – воскликнул Конурин.

– Мадам! Анкор! – предлагал красавице вина Николай Иванович, и отказа не получилось.

– Гарсон! Еще такую же сулеечку! – кричал Конурин и показывал лакею пустую бутылку.

Обед кончился. Все вышли из-за стола, а Николай Иванович, Конурин и их собеседница продолжали сидеть и пить «Асти». Лица мужчин раскраснелись. Маслеными глазами смотрели они на красавицу, а та так и кокетничала перед ними, стреляя глазами.

XLII

Николай Иванович потребовал еще бутылку «Асти», но красивая собеседница наотрез отказалась пить, замахала руками, быстро поднялась из-за стола и, весело улыбаясь, почти побежала из столовой. Конурин и Николай Иванович последовали за ней. Выйдя из столовой, она направилась к подъемной машине и вскочила в нее, сказав машинисту: «Troisième»[135]. Мужчины тоже забрались за ней в подъемную карету и сели рядом с ней, один по одну сторону, другой по другую. Щелкнул шалнер, и машина начала поднимать их. В карете было темновато. Николай Иванович не утерпел, схватил собеседницу за руку и поцеловал у ней руку. Она отдернула руку и кокетливо погрозила ему пальцем, что-то пробормотав по-французски. Конурин только вздыхал, крутил головой и говорил:

– А и кралечка же! Только из-за этой кралечки стоит побывать в Риме. Право слово.

Подъемная машина остановилась. Они вышли в коридор третьего этажа. Собеседница схватила Конурина под руку и побежала с ним по коридору, подошла к двери своей комнаты, бросила его руку и, блеснув белыми зубами, быстро сказала:

– Assez. Au revoir, messieurs. Merci…[136]

Щелкнул замок, и дверь отворилась. Конурин стоял обомлевший от удовольствия. Николай Иванович ринулся было за собеседницей в ее комнату, но она тотчас же загородила ему дорогу, шаловливо присела, сделав реверанс, и захлопнула дверь.

– Ах шельма! – мог только выговорить Николай Иванович. – Чертенок какой-то, а не баба!

– Совсем миндалина! – опять вздохнул Конурин, почесал затылок и сказал товарищу: – Ну, теперь пойдем скорей ублажать твою жену.

Комнаты их находились этажом ниже, и им пришлось спускаться по лестнице. Когда они очутились в коридоре своего этажа, то увидели Глафиру Семеновну, выходившую из своей комнаты. Она была в шляпке и в ватерпруфе. Глаза ее были припухши, видно было, что она плакала, но потом умылась и припудрилась. Увидав мужа и Конурина, она отвернулась от них. Николай Иванович как-то весь съежился и сделал жалобное лицо.

– Ах, Глаша! И не стыдно это тебе было ни с того ни с сего раскапризиться! – заговорил он. – Хоть бы Ивана-то Кондратьича посовестилась. Он все-таки посторонний человек.

– Отстань…

Глафира Семеновна зашагала по коридору по направлению к лестнице. Мужчины последовали за ней.

– Послушай. Куда это ты?

– В театр… Компанию себе искать, – отвечала она, стараясь быть как можно более равнодушной, между тем в говоре ее, в походке и в жестах так и сквозил гнев. – Ты нашел себе за столом компанию, должна и я себе искать. Не беспокойся, не рохля я, сумею себе тоже какого-нибудь актера найти!

– Да ты в уме, Глафира Семеновна? Вспомни, что ты говоришь!

– А ты в уме, Николай Иваныч? Что ты до сих пор делал в столовой с этой вертячкой? Уж обед-то давным-давно кончился, все по своим номерам разошлись, а ты бражничал и лебезил перед ней, как кот в марте месяце. Ты не в уме, и я не желаю быть в уме. Невестке на отместку. Пожалуйста, пожалуйста, не идите за мной хвостом. Я одна в театр поеду.