Наши за границей. Где апельсины зреют

– Oh, j’aime les russes![132] – произнесла она, играя глазами, и продолжала говорить по-французски с сильным итальянским акцентом и вставляя даже время от времени итальянские слова.

Мужчины улыбались во всю ширину лица, и хоть ничего не понимали, но кивали головами и поддакивали: «Вуй, вуй». Услыхав слово «Petersbourg», Конурин воскликнул:

– Вуй, вуй, из Петербурга! Я с Клинского проспекта, а он с Песков, – показал он на Николая Ивановича. – Голубушка Глафира Семеновна, переведите, Бога ради, что она говорит.

Глафира Семеновна сидела, насупившись.

– И не нужно знать вам, – отвечала она сердито. – Слушайте и молчите. Я не понимаю, чего эта женщина навязывается с разговором! Нахалка какая-то. Чего глаза-то выпучил? ешь! – крикнула она на мужа. – Даже впился глазами.

– Ах, Боже мой! Да на то мне глаза во лбу врезаны.

– Чтоб впиваться ими? Врешь! Не впиваешься ты, однако, вон в того толстого немца, который разложился за столом с своей кружкой и трубкой, а впиваешься в бабенку-вертячку.

– Да ежели она как раз против меня сидит.

– Пожалуйста, молчи.

А красавица продолжала бормотать без умолку на ломаном французском языке и обращалась уж к Глафире Семеновне, щеголяя даже русскими словами вроде «Невский, извозчик, закуска, человек, кулебяка» и произнося их с особенным ударением на французско-итальянский лад.

– В Петербурге бывала, русские слова знает! – воскликнул Николай Иванович. – Наверное, артистка какая-нибудь. Итальянка? – спросил он красавицу.

– Oui, monsieur…

– Артист? Артистка?

Красавица кивнула головой.

– Глаша! Полно тебе дуться-то! Неловко. Видишь, она какая любезная… Спроси-ка ты лучше ее насчет папы и папского дворца. Может быть, нам наврали, что папу нельзя видеть, – обратился Николай Иванович к жене.

– Отстань, – послышался ответ.

Красавица между тем уже прямо спросила Глафиру Семеновну, говорит ли та по-французски.

– Нон, – угрюмо отрезала Глафира Семеновна, отрицательно покачав головой.

Красавица выразила сожаление и продолжала бормотать, относясь уж к мужчинам.

– Переведи хоть немножко, что она такое говорит, – упрашивал жену Николай Иванович.

– Ах, какой несносный! – воскликнула Глафира Семеновна и отвечала: – В душу влезает, хвалит русских, говорит, что очень любит их.

– Ну вот видите. Нас хвалят, а мы без всякого сочувствия, – сказал Конурин. – Вив тальянка! – воскликнул он вдруг и полез к красавице через стол чокаться стаканом красного вина.

Та в свою очередь протянула свой стакан.

– Шампанского бутылочку спросить, что ли? – прибавил Конурин, обращаясь к Николаю Ивановичу. – А то неловко с дамой красным вином чокаться. Растопим бутылку. Куда ни шло! Гарсон! Шампань! – крикнул он вдруг слуге, не дождавшись ответа.

– Иван Кондратьич, я положительно обо всем этом вашей жене отпишу, – сказала Конурину Глафира Семеновна.

– Об чем? Что я шампанское-то спрашиваю? Ах, Боже мой! Да отписывайте! Что тут такого? Не сквалыжничать поехали, а мамон набивать, и жена это знает.

Лакей совал Конурину карту вин и спрашивал, какого шампанского подать. Конурин передал карту Николаю Ивановичу и просил его выбрать. Тот, косясь на жену, отпихивал от себя карту.

– Да чего ты жены-то боишься! – упрекнул его Конурин. – Мы из-за ее наущения пять-шесть ящиков шампанского в рулетку проиграли, а тут уж без ее разрешения не смей и бутылки одной выпить по своему желанию! Шампань… шампань… – тыкал он перед слугой пальцем в карту.

Тот пожимал плечами и тоже тыкал в карту, поименовывая названия шампанского.

– Асти… Асти, – подсказала красавица.

– Ну давай, гарсон, «Асти», давай вон, что барыня требует.

Лакей побежал исполнять требуемое. Глафира Семеновна с шумом отодвинула от себя стул и поднялась из-за стола.

– Я не хочу больше обедать. Я в номер к себе пойду… – сказала она раздраженно. – Можете пьянствовать одни с вертячкой.

– Матушка, голубушка, да какое же это пьянство! – старался убедить ее муж.

– Ну ладно. Я тебе покажу потом!

Николай Иванович сидел молча, уткнувшись в тарелку.

– Ты не пойдешь наверх в номер? – обратилась она к нему.

– Глафира Семеновна, пойми ты, я есть хочу.

Глафира Семеновна, закусив губы, вышла из столовой.

– Чего это она? Ревнует тебя, что ли? – спросил Конурин Николая Ивановича.

– Не понимаю… – пожал тот плечами. – Нервы у ней, что ли? Не может видеть хорошеньких женщин. Как заговорит со мной какая-нибудь хорошенькая бабенка – сейчас скандал. А между тем сама так как кокетничает с мужчинами! Вот хоть бы тогда в Ницце, при игре в лошадки, с этим лакеем, которого ей почему-то вздумалось принять за графа. Нервы…

– Много воли даешь – оттого и нервы. Вот как я своей бабе в Петербурге потачки не даю, так у ней и нервов нет, – наставительно заметил Конурин.

Красавица между тем, видя отсутствие Глафиры Семеновны, спрашивала их с хитрой улыбкой:

– Madame est malade?[133]

– Маляд, маляд… – разводил руками Николай Иванович. – Захворала. Мигрень… Ля тет… – указывал он на голову. – Нервы эти самые… Компрене? Ля фам всегда нерв…