Наши за границей. Где апельсины зреют

Ивановы и Конурин направились в двери собора.

XXXIX

Как ни отгоняли Ивановы и Конурин от себя проводников при входе в собор Св. Петра, но один проводник, лысый старик с седой бородкой, им все-таки навязался, когда они вошли в храм. Сделал он это постепенно. Первое время он ходил за ними на некотором расстоянии и молча, но, как только они останавливались в какой-нибудь нише, перед мозаичной картиной или статуей папы, он тотчас же подскакивал к ним, делал свои объяснения на ломаном французском языке и снова отходил.

– Бормочи, бормочи, все равно тебя не слушаем, – говорил ему Николай Иванович, махая рукой; но проводник не обращал на это внимания и при следующей остановке Ивановых и Конурина опять подскакивал к ним.

Мало-помалу он их приучил к себе; компания не отгоняла его уже больше, и, когда Глафира Семеновна обратилась к нему с каким-то вопросом, он оживился, забормотал без умолку и стал совать им в руки какую-то бумагу.

– Что такое? На бедность просишь? Не надо, не надо нам твоей бумаги. На́ вот… Получи так пару медяков и отходи прочь, – сказал ему Николай Иванович, подавая две монеты.

Проводник не брал и продолжал совать бумагу.

– Он аттестат подает. Говорит, что это у него аттестат от какого-то русского, – пояснила Глафира Семеновна.

– Аттестат?

Николай Иванович взял протягиваемую ему бумагу, сложенную вчетверо, и прочитал:

– «Сим свидетельствуем, что проводник Франческо Корыто презабавный итальянец, скворцом свистит, сорокой прыгает, выпить не дурак, если ему поднести, и комик такой, что животики надорвешь. Познакомил нас в Риме с такими букашками-таракашками по части женского сословия, что можно сказать только мерси. Московский купец… Бо… Во…» Подписи не разобрать… – сказал Николай Иванович. – Но тут две подписи. «Самый распродраматический артист»… И второй подписи не разобрать, – улыбнулся он.

– Что это такое? Да ты врешь, Николай Иваныч! – удивилась Глафира Семеновна, вырвав у мужа бумагу.

– Вовсе не вру. Написано, как видишь, по-русски. Кто-нибудь из русских, бывших здесь, на смех дал ему этот аттестат, а он, думая, что тут и не ведь какие похвалы ему написаны, хвастается этой бумагой перед русскими.

– C’est moi… c’est moi![125] – тыкал себя в грудь проводник и кивал головой.

– Да он презабавный! – засмеялся Конурин. – Действительно комик. Рожа у него преуморительная.

– И в самом деле, кто-то на смех дал ему дурацкий аттестат, – сказала Глафира Семеновна, прочитав бумагу, и прибавила: – Ведь есть же такие безобразники!

– Шутники… – проговорил Николай Иванович. – Рим – город скучный: развалины да развалины, и ничего больше, – вот и захотелось подшутить над итальянцем.

– Само собой… Не надо его отгонять. Пусть потом и нас позабавит на улице, – прибавил Конурин.

– Да вы никак с ума сошли! – сверкнула глазами Глафира Семеновна. – Срамник! Букашек-таракашек вам от него не надо ли!

– Зачем букашек-таракашек? Мы люди женатые и этим не занимаемся.

– Знаю я вас, женатых! Алле, синьор. Не надо, – передала она бумагу проводнику, махнула ему рукой и отвернулась.

Проводник недоумевал.

– C’est moi, madame, c’est moi… – продолжал он тыкать себя пальцем в грудь.

– Да пусть уж нас до папы-то проводит, – вставил свое слово Николай Иванович. – Человек знающий… Все-таки с русскими, оказывается, возился. А что до букашек-таракашек, так чего ты, Глаша, боишься? Ведь ты с нами.

Глафира Семеновна не отвечала и ускорила шаг. Проводник продолжал идти около них и время от времени делал свои объяснения.

Но вот собор осмотрен. Они вышли на паперть. Проводник стоял без шляпы и, сделав прекомическое лицо, просительно улыбался.

– Да дам, дам на макароны, – кивнул ему Николай Иванович. – Покажи нам теперь только папу. Глаша! Да спроси его, где и как нам можно видеть папу.

– Ах не хочется мне с таким дураком и разговаривать!

– Да дураки-то лучше. Пап… Пап… Понимаешь, мусье, пап нам надо видеть.

– Ну вулон вуар пап…[126] – сдалась Глафира Семеновна, обратившись наконец к проводнику.

Тот заговорил и зажестикулировал, указывая на левую колоннаду, прилегающую к паперти.

– Что он говорит? – спрашивали мужчины.

– Да говорит, что папа теперь нездоров и его видеть нельзя.

– Вздор. Знаем мы эти уловки-то! Покажи нам пап – и вуаля…

Николай Иванович вынул пятифранковую монету и показал проводнику. Проводник протянул к монете руку. Тот не давал.

– Нет, ты прежде покажи, а потом и дадим, – сказал он. – Две даже дадим. Да… Глаша! Да переведи же ему.

– Что тут переводить! Он говорит, что дворец папы можно видеть только до трех часов дня, а теперь больше трех. А сам папа болен.

Николай Иванович не унимался и вынул маленький десятифранковый золотой.

– Вуаля… Видишь? Твой будет. Где дворец папы? Где пале? – приставал он к проводнику. – Пале де пап.

Проводник повел их под колоннаду, привел к лестнице, ведущей наверх, и указал на нее, продолжая говорить без конца. Вверху, на площадке лестницы, бродили два жандарма в треуголках.