Наши за границей. Где апельсины зреют

– Камерьере… – обратилась Глафира Семеновна к подошедшему слуге. – Деженато… Тре… Пур труа, – показала она на себя, мужа и Конурина. – Минестра… Аристо ди вителио… Вино неро…[120] – заказывала она завтрак.

– Je parle français, madame…[121] – перебил ее слуга.

– Батюшки! Говорит по-французски! Ну вот и отлично, – обрадовалась Глафира Семеновна.

– Ромцу, ромцу ему закажите, настоящего римского, и макарон… – говорил ей Конурин.

Подали завтрак, подали красное вино, макароны сухие и вареные с помидорным соусом, подали ром, но на бутылке оказалась надпись «Jamaica». Это не уклонилось от мужчин.

– Смотрите, ром-то ямайский подали, а не римский, – указал Николай Иванович на этикет.

– Да кто тебе сказал, что ром бывает римский? – отвечала Глафира Семеновна. – Ром всегда ямайский.

– Ты же говорила. Сама сказала, что по-французски оттого и Рим Ромом называется, что здесь, в Риме, ром делают.

– Ничего я не говорила. Врешь ты все… – рассердилась Глафира Семеновна.

– Говорили, говорили. В вагоне говорили, – подтвердил Конурин. – Нет, римского-то ромцу куда бы лучше выпить.

– Пейте что подано. Да не наваливайтесь очень на вино-то, ведь папу едем после завтрака смотреть.

– А папу-то увидать, урезавши муху, еще приятнее.

– А урежете муху, так никуда я с вами не поеду. Отправлюсь в гостиницу и буду спать. Я целую ночь из-за бандитов в вагоне не спала.

– Сократим себя, барынька, сократим, – кивнул ей Конурин и взялся за бутылку.

Завтрак был подан на славу и, главное, стоил дешево. Дешевизна римских ресторанов резко сказалась перед ниццскими, что Конурину и Николаю Ивановичу очень понравилось. За франк, данный на чай, слуга низко поклонился и назвал Николая Ивановича даже «эчеленцей».

– Смотри, какой благодарный гарсон-то! Даже превосходительством тебя назвал, – заметила мужу Глафира Семеновна.

У того лицо так и просияло.

– Да что ты! – удивился он.

– А то как же… Он сказал «эчеленца», а «эчеленца» значит, я ведь прочла в книге-то, «превосходительство».

– Тогда надо будет выпить шампанского и еще ему дать на чай. Синьор ботега! Иси…

– Ничего не надо. Не позволю я больше пить. Мы идем папу смотреть.

– Ну тогда я так ему дам еще франковик. Надо поощрять учтивость. А то в Ницце сколько денег просеяли, и никто нас даже благородием не назвал. Гарсон! Вот… Вуаля… Анкор…[122]

Николай Иванович бросил франк. Прибавил еще полфранка и Конурин.

– На макароны… Вив тальянцы! – похлопал он по плечу слугу.

За такую подачку слуга до самого выхода проводил их, кланяясь, и раз пять пускал в ход то «эчеленцу», то «экселянс».

Сели опять в коляску. Конурин и Николай Иванович кряхтели. Макаронами, обильно поданными и очень вкусными, они наелись до отвалу.

– Что-то жена моя, голубушка, делает теперь! Чувствует ли, что я папу римскую еду смотреть! – вздыхал Конурин и прибавил: – Поди, тоже только что пообедала и чай пить собирается.

Извозчик обернулся к седокам и спрашивал куда ехать.

– Вуар ле пап…[123] Пап… Папа, – отдавала приказ Глафира Семеновна. – Компрене? Понял? Компрената? Папа…

– Ah! Le Vatican! – протянул извозчик. – Si, madame.

Пришлось ехать долго. Конурин зевал.

– Однако папа-то совсем у черта на куличках живет, – сказал он. – Вишь, куда его занесло!

Вот и мутный Тибр с его серой неприглядной набережной, вот и знаменитый мост Ангела с массой древних изваяний. Переехали мост, миновали несколько зданий и выехали на площадь Святого Петра. Вдали величественно возвышался собор Святого Петра.

– Basilica di Pietro in Vaticano! – торжественно воскликнул извозчик, протягивая бич по направлению к собору.

– Вот он… Вот собор Святого Петра. Я его сейчас же по картинке узнала, – проговорила Глафира Семеновна. – Надо, господа, зайти и посмотреть хорошенько, – обратилась она к мужчинам.

– Еще бы не зайти! Надо зайти, – откликнулся Николай Иванович. – Только после макарон-то маршировать теперь трудновато. Сон так и клонит.

– Пусть он нас прежде к папе-то римской везет, – сказал Конурин. – Синьор извозчик! Ты к папе нас… Прямо к папе. Папа…

– Да ведь к папе же он нас и везет. Папа рядом с собором живет… – отвечала Глафира Семеновна. – Коше! У е ле пале пап?

– Voilà… C’est le Vatican![124] – указал извозчик направо от собора.

– Вот дворец папы… Направо…

Вид был величественный. Подъезжали к самой паперти собора, раскинутой на огромном пространстве. Паперть, впрочем, была грязна: по ступенькам валялись апельсинные корки, лоскутья газетной бумаги; из расщелин ступеней росла трава. На паперти и вдали между колонн стояли и шмыгали монахи в черных и коричневых одеждах, в шляпах с широкими полями или в капюшонах. Как около Колизея, так и здесь на Ивановых и на Конурина накинулись проводники. Здесь проводников была уже целая толпа. Они совали им альбомы с видами собора и бормотали кто на ломаном французском, кто на ломаном немецком языках. Слышалась даже исковерканная английская речь. Услуги предлагались со всех сторон.

– Брысь! Ничего нам не надо, – отмахивался от них Николай Иванович по-русски, восходя по ступенькам паперти, но проводники все-таки не отставали от них.