Читаем Наши за границей. Где апельсины зреют полностью

Наши за границей. Где апельсины зреют

– Постойте… Да нет ли водки-то здесь? Может быть, и есть, – сказал Конурин. – О де ви русь? – спросил он обер-кельнера, но тот дал отрицательный ответ.

– Ах подлецы, подлецы! Хоть бы апельсины свои на нашу русскую водку меняли.

– Тогда давай коньяк и келькшоз эдакого забористого на закуску… – проговорил Николай Иванович. – Глаша, переведи.

– Коньяк е келькшоз пикант пур гор-девр. Доне тудесюит.

– Avant la soupe?[129] – удивился обер-кельнер, что коньяк требуют перед супом.

– Вуй, вуй… Се а ля рюсс… Удивляется, что коньяк спрашиваем перед супом.

– По-русски, брат, всегда перед супом… тужур…[130] – подмигнул ему Николай Иванович.

Явились коньяк и тарелочка каких-то пикулей в уксусе. Мужчины с жадностью хватили по рюмке коньяку, Конурин запихал себе в рот какой-то бурый плод с тарелки, жевнул его и разинул рот – до того ему зажгло во рту и горле.

– Что это он, подлец, нам преподнес! – еле выговорил он, выплевывая закуску в салфетку. – Яд какой-то, а не закуска… Дайте воды скорей! Фу!

Он всполоснул водой рот и сделал глоток, но рот и горло еще пуще зажгло. Обер-кельнер стоял поодаль и улыбался.

– Чего смеешься-то, дурак! – крикнул на него Николай Иванович, тоже попробовавший закуски и тотчас же ее выплюнувший. – Кескесе, ты нам подал? – спрашивал он его, тыкая в тарелку.

Спрашивала и Глафира Семеновна, испугавшаяся за Конурина, все еще сидящего с открытым ртом. Обер-кельнер стал объяснять.

– Перец… Маринованный перец… Стручковый перец… Видите, красный перец… – перевела она мужчинам.

– Мерзавец! Да разве стручковый перец едят со стручком?

– Он оправдывается тем, что я у него спросила какой-нибудь попикантнее закуски, вот он и подал, стараясь угодить русским.

– Угодить русским? Угодил – нечего сказать! – все еще плевался Конурин. – Дьяволам это жрать в пекле, прости, Господи, мое прегрешение, что я неумытых за столом поминаю, а не русским! Неси назад свою закуску, неси! – махал он рукой. – Перцем стручковым вздумал русских кормить! Я думал, он икорки подаст, балычка или рака вареного.

Обер-кельнер извинялся и стал убирать закуску и коньяк.

– Нет, ты коньяк-то, мусье, оставь… Пусть он тут стоит, – схватился за бутылку Николай Иванович. – А вот этот яд бери обратно. Должно быть, на самоварной кислоте он у них настоен, что ли, – отирал он салфеткой язык. – Ведь вот чуточку только откусил, а весь рот зудит.

– А у меня даже язык пухнет… Чужой язык во рту делается, – сказал Конурин. – Надо будет вторую рюмку коньяку выпить, так авось будет легче. Наливай, Николай Иванов, а то ужас как дерет во рту.

– Да неужели уж такая сильная крепость? – спросила Глафира Семеновна. – Кажется, вы притворяетесь, чтоб придраться и выпить еще коньяку.

– Купорос, матушка, совсем купорос – вот до чего.

– А обер-кельнер говорит, что это у англичан самый любимый салат к жаркому.

– Провались он с своими англичанами! Да и врет он. Где англичанам такую еду выдержать, которую уж русский человек не может выдержать.

Конурин продолжал откашливаться и отплевываться в платок. Сидевшие за столом, узнав от обер-кельнера, в чем дело, с любопытством посматривали на Конурина, посмеивались и перешептывались. Подали суп. Одно место перед Ивановыми и Конуриным было не занято за столом, но перед прибором стояла початая бутылка вина, перевязанная красной ленточкой по горлышку. Очевидно, на это место дожидали кого-то, и вот, когда суп был съеден сидящими за столом, явилась красивая, стройная, молодая женщина, лет двадцати пяти, в черном шелковом платье, с розой в роскошных волосах и маленьким стальным кинжалом с золотой ручкой вместо брошки на груди. Она вошла в столовую, поспешно села за стол, приветливо улыбнулась своему соседу, который отодвинул ей стул, причем выказала два ряда прелестнейших белых зубов и, посматривая по сторонам, поспешно начала снимать с рук длинные перчатки до локтей. Войдя в столовую, она сразу обратила на себя внимание всех.

Глафира Семеновна так и врезалась в нее глазами.

– Это что за птица такая! – пробормотала Глафира Семеновна.

На новопришедшую смотрели в упор и Конурин с Николаем Ивановичем и любовались ею. В ней было все красиво, все изящно, все гармонично, но в особенности выделялись черные большие глаза с длинными густыми ресницами. Конурин забыл даже о своем обожженном рте и прошептал:

– Бабец не вредный… Вот так итальяночка!

Николай Иванович тоже хотел произнести какое-то одобрение, но только крякнул и слегка покосился на жену. Покосилась на него ревниво и Глафира Семеновна.

Красавица кушала суп, поднося его к себе в полуоткрытый ротик не по полной ложке, и осторожно откусывала маленькие кусочки от сухих макарон, поданных к супу.