Наши за границей. Где апельсины зреют

– Остров. Прелестнейший остров… и там Голубой грот… Туда надо на пароходе по морю. В прошлом году с нами по соседству на даче жила полковница Лутягина, так просто чудеса рассказывала об этом гроте. Кроме того, прелестнейшая поездка по морю.

– Это значит, вы хотите, чтоб и по горам, и по морям?

– Само собой… А там на Капри опять поездка на ослах…

– Фу! и на ослах! Вот путешественница-то!

– Послушай, душечка, – обратился к жене Николай Иванович. – Ведь море не горы… Я боюсь, выдержишь ли ты это путешествие. А вдруг качка?

– Я все выдержу. Пожалуйста, обо мне не сомневайтесь. На Капри мы завтра же поедем.

Конурин сидел и бормотал:

– Горы… море… По блоку нас тащили, на веревках на вершину подтаскивали… Теперь на мулах едем, завтра на ослах поедем. Только козлов да волов не хватает.

– В Париже в Зоологическом саду я ездила же на козлах.

– Ах, да-да… Оказия, куда простой русский купец Иван Конурин заехал! Сегодня в огне был, а завтра в море попадет. Прямо из огня да в воду… Оказия!

Конурину сильно хотелось поскорей домой, в Петербург. Морской поездки на Капри он не ожидал и призадумался. Николай Иванович ободрительно хлопнул его по плечу и сказал:

– Ау, брат… Ничего не поделаешь… Назвался груздем, так уж полезай в кузов.

– Домой пора. Ох, домой пора! Замотался я с вами! – продолжал вздыхать Конурин.

Глафира Семеновна хоть и собиралась наутро ехать на остров Капри, но поездка на Везувий до того утомила ее, что она проспала пароход, и Капри пришлось отложить до следующего дня. Граблин сдержал свое слово и уехал вместе с Перехватовым в Париж.

Часу в двенадцатом дня Ивановы пили у себя в номере утренний кофе, как вдруг услыхали в коридоре голос проснувшегося Граблина. Он рассчитывался с прислугой за гостиницу и ругался самым неистовым образом.

– Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Шарманщики! Апельсинники! Макаронники! – раздавался его голос. – При найме говорите одну цену, а при расчете пишете другую. Чтобы ни дна ни покрышки вашей паршивой Италии! За что, спрашивается, черти окаянные, за четыре обеда приписали, когда мы ни вчера, ни третьего дня и не обедали! – раздавался его хриплый с перепоя голос. – Рафаэлька! Мерзавец! Да что же ты им не переводишь моих слов! Что такое? Пансион я в гостинице взял? Я десять раз говорил, что не желаю я их анафемского пансиона! Не могу я жрать баранье седло с бобковой мазью! Прочь! Никому на чай, ни одна ракалия ничего не получит. Обругай же их наконец по-итальянски или скажи мне несколько итальянских ругательных слов, и я их по-итальянски обругаю, а то они все равно ничего не понимают. Как «свиньи» по-итальянски? Говори сейчас.

Перед самым отъездом Перехватов забежал к Ивановым проститься.

– Остаетесь в Неаполе! Увидите Капри с его лазуревой водой! – воскликнул он. – Счастливцы! А я-то, несчастный, должен ехать с моим безобразником в Париж. Прощайте, памятники классического искусства! Прощайте, древние развалины! Прощай, итальянская природа! Прощайте, Николай Иванович, прощайте, Глафира Семеновна, и пожалейте обо мне, несчастном, волею судеб находящемся в когтях глупого самодура.

Перехватов расцеловался с Николаем Ивановичем и поцеловал руку у Глафиры Семеновны.

– Пьян? – спросил Николай Иванович про Граблина.

– Опять пьян… – махнул рукой Перехватов. – Проснулся, потребовал коньяку к кофею – и нализался на старые дрожжи. А что уж он вчера в кафешантанах-то пьяный выделывал, так и описанию не поддается. Насилу, насилу в три часа ночи притащил я его домой.

Вошел в номер Ивановых, покачиваясь, и Граблин.

– Прощайте, господа… – пробормотал он. – В Париж от здешних подлецов еду… Фю-ю! – махнул он рукой и чуть удержался на ногах… – Простите раба божьего Григория… Не могу… Характер у меня такой… Не терплю подлости. Прощайте, мадам… и пардон…

Он протянул руку Глафире Семеновне, глупо улыбнулся, повернулся на каблуках, опять чуть не упал, ухватился за Перехватова и со словами: «Веди меня» – вышел вместе с ним из номера супругов Ивановых.

LXV

Пароход, отправляющийся в Соренто и на Капри, стоял в некотором отдалении от пристани и разводил пары, когда в девятом часу утра Ивановы и Конурин подъехали в извозчичьей коляске к набережной. Утро было прелестнейшее. Голубое море было гладко, как стекло, на небе – ни облачка. Вдали на горизонте виднелись скалистые очертания Капри и Исхии. Влево легонькой струйкой дымился Везувий. Картина голубого морского вида была восхитительная. Ивановы невольно остановились и любовались видом. Конурин взглянул на Везувий, улыбнулся, лукаво подмигнул глазом и сказал:

– Дымишься, голубчик? Дыми, дыми, а уж нас теперь на тебя и калачом не заманишь.

– Ну чего ты опасался ехать на Капри? Посмотри, какая тишина на море. Ничто не шелохнет, – обратилась Глафира Семеновна к мужу.

– Я не за себя, а за тебя. Сам я раз ехал из Петербурга в Сермаксы по Ладожскому озеру, так такую бурю выдержал на пароходе, что страсть, – и ничего, ни в одном глазе… А с дамским полом – почти с каждой было происшествие. И визжали-то они, и стонали, и капитана ругали.