Насквозь

В тот день 19 августа 1991 года первый, кто оказался у нас на пороге, был наш мастер Тарас Перепуст. После поездки на его родину видела я его уже довольно редко. Он вбежал в дом очень возбужденный и сказал, что только что поговорил с танкистом, который, конечно же, оказался украинцем, и объяснил ему, что нельзя давить народ. Танкист ответил, что им никто не сказал, куда они едут и зачем. Просто отдали приказ выдвинуться и все. В общем, они никого убивать не собираются. Тарас с танкистом пожали друг другу руки, и тот исчез в своем танке. Тарас, говоря все это, доставал из сумки свернутые полотна шелка синего и желтого цвета и сообщал мне, что сейчас мы будем шить украинский флаг. Я принесла ему машинку, и он стал профессионально соединять полотнища ткани. Впервые я увидела желто-голубое знамя, которое Тарас с того времени носил за собой везде – на баррикады, митинги, а после победы над путчистами – отвез его в Киев, на День независимости.

Тогда же пришло письмо от Виленкина. Он жил в Америке и, поработав несколько лет таксистом, стал вполне уважаемым профессором русской литературы. Однако к 1991 году, когда мы с Ленкой давно изжили все иллюзии насчет «социализма с человеческим лицом», а в коммунистической идее видели только людоедство, письмо, которое мы получили от него, повергло нас в замешательство. Он писал, что, работая таксистом, познал весь кошмар капиталистического ада, что не раз хотел дать по башке битой, которую хранил на всякий случай под рукой, распоясавшемуся клиенту-хаму. Что он ненавидит мир зажравшихся буржуа. Но главное, что он извинялся перед нами за презрительное отношение к социалистическим идеям. «Вы теряете великую идею Советов», – писал он. А мы в ужасе переглядывались, не понимая, как после всего, что нам стало известно, возможно так думать и писать. В конце 1991 года Володя прислал большое письмо из Америки, где проклял нас всех за то, что мы отдали Крым Украине. Мы перестали ему отвечать. Последнее – пришло в 1993 году. «Вы расстреляли Белый дом, Советы из танков», – горько восклицал Володя из штата Каролина. Тогда он был уже профессором филологии.

Я вспомнила, как не любила его наша подборщица Люба Егорова. Она прятала огромный альбом Босха, который он бережно откладывал в своем углу, чтобы при случае с удовольствием полистать в уголке за чашечкой чая. Люба наслаждалась его растерянностью, тем, как он ищет отложенный альбом, и говорила, что не видела его никогда. Она передразнивала его походку, манеру говорить… хотя в то время еще была милой пухлой девушкой, дружелюбной, но категоричной в своих привязанностях и неприятиях.

22

Когда началась перестройка, отец прозорливо отметил, что «красные директора» обналичат свои должности в капитал. Поэтому они сбросят с себя советский хомут с огромным удовольствием. Он профессионально разбирал развал армии, полное отставание в области микроэлектроники. Слушая его, я думала, что он еще расправит плечи и покажет всем, на что способен. Я ждала от него каких-то великих поступков. И вот настал час икс. Почему-то именно в день, когда начались события у Белого дома, захват власти ГКЧП, я представляла, как он поднимет свой Генштаб и защитит молодую демократию. Конечно же, это были остатки детских представлений о нем, и я бы никогда не призналась ему, что жду от него чего-то особенного, но все-таки я хотела видеть своего отца героем.

Я позвонила ему утром 19 августа.

– Ты слышал? – спросила я вполне участливо, ожидая сочувствия.

– Я только что вернулся с дачи, устал… – незнакомым голосом ответил отец.

Я даже растерялась. Он явно не хотел говорить, и я понимала, почему. Но во мне звенела обида.

– Что же делать? Ребенок в Латвии, такой кошмар. Они же с мамой не смогут вернуться!

Он молчал. Это становилось невыносимо.

– Что ты молчишь? – раздраженно вскрикнула я.

– Этого следовало ожидать, – осторожно ответил он и вдруг прибавил. – Сейчас всем надо помолчать.

– Помолчать?! – заорала я. – Вы намолчались, хватит, мы больше не будем, – и положила трубку. Он безусловно намекал мне на то, что нас прослушивают. Но мне было уже все равно.

Я ничего не слышала об отце все три дня. Он не звонил, не интересовался, где я, жива ли. Он знал, что в городе нет никого из близких. Он безусловно догадывался, где мы с Петром находимся. И ничего. Я отмеряла время его молчания, и оно вырастало для меня в годы. Я представила, как меня арестовывают в 30–40–50-е годы, а он тихо сидит в своей норе.

Дед возвышался над ним, как и его любимое «советское государство». Советское государство дало тебе все – образование, квартиру, работу. Ты без него – ноль без палки. Максимы деда – вели отца и дальше по жизни.

А ведь это отец сказал мне когда-то, что, если бы случилось офицерское восстание, он в нем бы обязательно принял участие. Но теперь я видела, что он перепуган навсегда, что он – еще пятидесятилетний человек – закопал себя сам.

Повторялось то же, что было со мной в девять лет, когда впервые я увидела его пьяным…

Часть 3