Насквозь

Что влияет на направление судьбы? Мы следуем некой привычной логике, считая, что сами делаем выбор. И нам кажется, что определенные действия обязательно повлекут за собой нужные последствия. Ведь именно так определено в физическом мире, и мы полагаем, что и человеческая жизнь устроена таким же образом. Ударил по пальцу молотком – он болит. Это ясно. А если нет никаких материальных причин и на движение судьбы влияет нечто невидимое, неосязаемое: любовь, ненависть, предательство, страсть…

Чаще всего жизнь меняет свое русло от неуловимых, скрытых импульсов. И только потом, оглянешься – ах, вот что было!

Когда переворот, которого совсем не ждали, оказывается бесспорным, нужным и необходимым – говорят: «что не происходит – все к лучшему». А если наоборот, неведомая сила уничтожает все в прах, в том числе и жизнь? Так судьба – «знает», или «не знает»?

Когда стоишь совсем близко к человеку и видишь повороты, виражи, изгибы его жизни, то убеждаешь себя, что у судьбы есть свой замысел и логика. Самонадеянно читаешь язык событий, перелистываешь главы, ищешь завязку и даже можешь показать место, где наступит катарсис… Но издалека жизнь выглядит как хаос, как неправедно разгулявшаяся стихия. Болезнь, смерть – всегда выглядят несправедливо и несвоевременно. А рождение человека своевременно? Справедливо?

И только литература пытается распутать, изъяснить, истолковать как-то метафоры судьбы.

Я стала что-то различать уже после тридцати лет, когда испытала настоящую душевную боль. Мне даже кажется, что без подобной боли – ничего бы мне не открылось.

Сын, сам того не желая, изменил мою судьбу.

2

Сын был абсолютно идеальный мальчик. Не доставлял никаких забот. Единственно, что был несколько больше, чем другие дети, погружен в себя и в свои игры. В нашей квартире на Смоленском бульваре у него была своя комната с лестницей на высокие антресоли, где он мог играть и прятаться от всех. Так как у меня в детстве ничего подобного не было, мне казалось, что своя тайная комната-нора, куда ты можешь уйти от мира, – это по-настоящему прекрасно. Он тоже так думал. Его не интересовали другие дети. Он жил от праздника до праздника, от одних подарков до других. Его любили и хвалили родственники и знакомые, все, кто появлялся на пороге нашего дома. А так как к бабушке – директору сценарной студии в начале 80-х годов ходили все именитые кинематографисты того времени, то у моего сына не было отбоя от поклонников его детских талантов.

Первый класс стал для него настоящим изгнанием из рая.

Ваш мальчик не умеет завязывать шнурки! Он у вас такой странный! Почему странный? Посмотрите, как он поворачивает голову. А как он ее поворачивает? Вы сами не видите? Так говорила мне завуч школы, предлагая забрать сына. Мы стояли в коридоре у большого белого подоконника. Напротив, она – длинная, костлявая дама, почему-то рассказывающая в подробностях историю своих тяжелых родов. Я часто сталкивалась с тем, что люди ни с того ни с сего принимались мне повествовать про свою жизнь. Обычно я слушала с интересом. Но порой эти разговоры превращались в особую форму насилия. Зачем-то должна я была знать, каким боком шел ее младенец и как у нее отделялась плацента.

– А у вас не было родовой травмы? – весело спросила она и даже, кажется, подмигнула. Видимо, она хотела так меня поддержать. Я отрицательно покачала головой. Внушить мне сомнения в моем сыне было бесполезно; я считала его самым умным и проницательным. Он прослушал половину детской классики, был во всех музеях Москвы и, как мне тогда, самонадеянно, казалось, хорошо меня понимал.