Наследие

— Лакуны. Как и у многих советских встолописателей. — Протопопов сунул в тонкогубый властный рот дольку маринованного чеснока и захрустел. — В «Мастере и Маргарите» рядом с блистательными главами — как, например, «Слава петуху!» — рыхлые, многословные куски. Я уж умолчу о конце.

— Он был сильно болен тогда, — вставила Вера.

— Верочка, гению болезнь не помеха, вспомни Ницше, — сказала Лидия Андреевна.

— Или Боланьо, — откликнулась Вера.

— Или Хэнсгена. Гений наш болен, но пластает классно!

— А вот у Платонова в двух его главных романах нет никаких рыхлостей, — заметил Лурье. — А он тоже писал в стол.

— Это два куска бетона. — Киршгартен взял маслину.

— Скорее — уральского гранита. Железобетонная проза — это «Цемент».

— Платонов самый цельный из всех советских. Он и Хармс.

— Почему так? — спросила Таис.

— Почему так? — ненадолго задумался Телепнёв. — Большинство из них, в том числе и Булгаков, втуне надеялись, что рано или поздно цензура сменится и пропустит эти тексты. Поэтому и допускали рыхлые, смягчающие острые углы лакуны, реверансы в сторону официоза. Помните, о Сталине: «Он хорошо делает своё дело». А Платонов и Хармс не надеялись, что их вещи будут опубликованы.

— Логично, — кивнул Протопопов. — Хотя… «хорошо делает своё дело»… может, он имел в виду — адское дело? Помнишь, у Маяковского: «Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже». Воланд одобряет это?

— Не уверен. — Телепнёв стал наполнять бокалы. — Это реверанс, а не скрытая инвектива. Вообще, Воланд у Булгакова скорее Дон Кихот, чем Вельзевул. На крыше дома Пашкова он опирается на шпагу с широким лезвием. Это меч Дон Кихота.

— Воланд у Булгакова — защитник униженных и оскорблённых, — заметил Киршгартен. — Он Вильгельм Телль. Серой от него потягивает весьма слабо.

— От него пахнет мазью Вишневского! — громко сообщила Лидия, и все рассмеялись.

— Да, когда Гелла мажет ему колено.

— Это запах моей прабабушки! — воскликнул Телепнёв. — У неё перед смертью на ноге открылась незаживающая рана. Помню бинты, мазь, гной.

— Хватит о болезнях. — Таис подняла рюмку. — За Веру и Петю!

— За вас, дорогие! За Верочку и Петю! Спасибо вам!

— Собрали старую гвардию, несмотря на грозу!

Все чокнулись, выпили и стали закусывать.

— Ну вот! И сразу — выпил! — пробасил Телепнёв, ополовинивая бокал. — Ух! Хорош квасок!

— Интересно, Петя, ты не любишь совлит, но часто их цитируешь, — заметил Лурье.

— Часто? Нет! Вовсе нет!

— «Я достаю из широких штанин», — напомнила Вера.

— Я часто это говорю?

— Ну… — нарочито-задумчиво протянула Вера, полузакатывая глаза, — довольно!

Все рассмеялись.

— Пётр, ты совлит не любишь феноменологически или стилистически? — спросила Лидия.

— Скорее — онтологически. Для меня они все — добровольные инвалиды, положившие свои конечности под пилу цензуры. У них отпилены ноги или руки. Советская литература — балет инвалидов на ВДНХ. Их литература — как забег одноногих или заплыв безруких. Этому можно по-человечески посочувствовать, но любоваться этим невозможно.

— Да и безнравственно любоваться, — вставила Вера.

— И безнравственно, — серьёзно добавил Телепнёв. — А главное, что результаты их забегов и заплывов не стали мировыми рекордами. Литчеловечество в те годы и бегало быстрее, и прыгало дальше.

— Да! — кивнула Таис. — И это главный аргумент. Литература должна быть физиологически здоровой. Это суровый закон.

— К инвалидам в нашем деле снисхождения быть не может.

— Ну а сумасшествие? — спросила Лидия. — Поэтическое безумие?

— Я говорю о здоровых членах. Душа — не член тела. Душа — просто душа. Где она живёт — непонятно. Её цензура ампутировать не может.

— О да! — Протопопов презрительно усмехнулся. — Душа — отдельно, тело — отдельно. «Душу, душу трите, паразиты!»

— Мамлеев! — с удовлетворением кивнул Лурье. — А вот у него все члены были целы.

— Юрий Витальич под пилу не лёг. Поэтому он — не совлит. — Телепнёв пошарил по закусочному столу глазами. — Постойте! А где же грузди?! Дашенька!

Хлопочущая в столовой у большого стола Даша заглянула на террасу.

— Ну вот! Грузди! Грузди! Грузди! — Телепнёв сморщился болезненно, как от удара, схватился руками за свою массивную грудь.

— Так они ж на большом столе, Пётр Олегович.

— Сюда, сюда немедленно!

Глазурованная чаша с солёными груздями была тотчас принесена и поставлена в центр стола. Маленькие закусочные вилки потянулись к ней.

— Ммм… смерть, смерть! — застонал Телепнёв, закусывая груздем.

— А это Чехов, — констатировала Лидия. — Но там была горчица.

— Мы все всё цитируем, — вздохнула Таис. — Это уже Fatum.

— Обречены. Витгенштейн прав.

— Великолепные грузди, — жевал Киршгартен. — И это не цитата!

Все рассмеялись. На мгновенье все стихли и жевали.

— Вера, тебе очень идут эти бусы, — сказала Таис.

— Спасибо!

— В Иерусалиме, на Via de la Rosa. Увидел и купил за минуту! — Телепнёв насаживал на вилку очередной груздь.

— Так и надо, — кивнула Таис. — Приглянувшуюся вещь надо покупать сразу.

— А я хожу днями вокруг, — вздохнула Лидия.

— Пока её не купят другие! — с тоской проговорил Лурье, и все снова рассмеялись.