Наследие

— Кто спорит, Петя?! — вскинул руки Телепнёв. — Но от «Gravity’s Rainbow» безумного Арика до сметаны — как от нашего Алтая до Уральских гор! А вот Ролан переплёл «Der Mann ohne Eigenschaften»[31] ве-ли-ко-лепно! Там и масло супер-флю и сметана, и творог поэтому — отменный, пластовой!

— Великолепно! — подтвердил Лурье. — Значит, многое, очень многое зависит не только от текста, а от переплётчика!

— Кусок жизни пришлось отрезать для этого пластового творога, — улыбался Киршгартен.

— Не знаю… — Вера откусила от стебелька черемши. — Я сейчас читаю бумагу, «Les Bienveillantes»[32]. И не представляю, как можно было бы это переплести.

— Никто и не взялся до сих пор, — сказал Протопопов.

— И не возьмётся! Читайте бумагу! — поднял палец Телепнёв. — А по поводу пластового творога у меня, дорогие мои, вызрел тост.

— Ну вот, снова о прозе, — покачала головой Лидия.

— Ты против? — Лурье нежно взял жену за мясистую мочку уха с вкраплёнными мормолоновыми кристаллами.

— Проза, проза, milklit… Всегда у Телепнёвых говорим о ней. А о поэзии? Никогда!

— Никогда! — согласилась Вера.

— Никогда, — кивнула Ольга.

— И впрямь — никогда! — рассмеялся Протопопов.

— Да, не помню такого. — Киршгартен взглянул на Телепнёва. — Принцип?

— Ролан, какой, к чёрту, принцип?! — негодующе усмехнулся тот. — Что я — враг поэзии? Да я обожаю её! Мы, прозаики, — битюги, а поэты — арабские скакуны! Как ими не восхищаться?

— Да, мы тянем, пыхтим, а они скачут, — с лёгким самодовольством заметил Лурье. — Ролан, ты же раньше много писал о поэтах.

— И как лихо писал! — Телепнёв увесисто хлопнул Киршгартена по спине.

— Я помню текст Ролана о Пастернаке, что его поздние стихи отдают старческим простатитом, — улыбнулась Лидия.

— Да, да! Помню! — оживился Телепнёв. — Гениальная статья! «Я дал разъехаться домашним!» Это — чистый простатит! А «быть знаменитым некрасиво» — ревматизм! Да! Поэзия! Она хороша, только когда ей быстро скачется. Состарившиеся поэты — нонсенс. «Холстомер»! На живодёрню!

— А как же китайцы? — спросила Ольга.

— Ну… китайцы — это… китайцы!

Все заулыбались.

— Китайские поэты созерцают, а русские — поют, — проговорила Лидия.

— Старость созерцательности не помеха.

— А наши в старости переходят на хрип.

— Вообще, дорогие мои, что толковать о поэзии? — Телепнёв негодующе изогнул густые брови. — Её надобно читать!

— Вот и начни! — Вера чокнулась с его бокалом.

— Извольте!

Телепнёв продекламировал:

Ничего не забываю,
Ничего не предаю.
Тень несозданных созданий
По наследию храню.

— Что-то из «Серебра», — заключил Лурье.

— Конечно! Мой любимый поэтический металл! Адамович.

— Не бог весть какой поэт.

— Ну, хао. Тогда вот это:

В шалэ берёзовом, совсем игрушечном
и комфортабельном,
У зеркалозера, в лесу одебренном, в июне севера,
Убила девушка, в смущеньи ревности,
ударом сабельным
Слепого юношу, в чьё ослепление
так слепо верила.

Травой олуненной придя из ельника

с охапкой хвороста,
В шалэ берёзовом над Белолилией
застала юного,
Лицо склонившего к цветку молочному
в порыве горести,
Тепло шептавшего слова признания
в тоске июневой…

У лесоозера, в шалэ берёзовом, —

берёзозебренном, —
Над мёртвой лилией, над трупом юноши,
самоуверенно,
Плескалась девушка рыданья хохотом
тёмно-серебряным.
И было гибельно. И было тундрово.
И было северно.

— Северянин, — улыбнулась Лидия.

— Кстати, в молоке он довольно хорошо стоит, — заметил Протопопов.

— Весьма хорошо, — добавил Киршгартен. — Много поклонников.

— Потому что — гений! Жаль, Петь, что у меня память на стихи — весьма швах. Ну а ты, Иван?

Протопопов, ни на секунду не задумываясь, прочитал:

Зная, что обои любят тень,
Что клопы вплетаются в узоры —
Койки оттолкнём от тёплых стен,
Перекрутим бархатные шторы.

— Rokso! — узнала Вера.

— А, протей этот! — усмехнулся Телепнёв. — Густо! А ты, моя любовь, чем нас порадуешь?

Вера задумалась, переведя взгляд на белый, местами облупившийся переплёт веранды: