Наследие

Be silent in the solitude,
Which is not loneliness — for then
The spirits of the dead who stood
In life before thee are again
In death around thee — and their will
Shall overshadow thee: be still.

Все притихли.

Телепнёв качнул головой, тряхнув брылями:

— Ну вот! Жена моя умеет вовремя подпустить потустороннего!

Все рассмеялись.

— Лида?

— Я?

— Да, ты. Просим!

Она сделала несколько шагов по веранде, с выжидательным вздохом обняла себя за пышные предплечья:

Люди рожают людей more,
Зомби хоронят more зомби,
Сон порождает more сон,
Смерть порождает more смерть,
Снег покрывает more снег,
Воду глотает вода more,
Дуб прорастёт сквозь more дуб,
Речка вольётся в more пруд,
Змеи глотают more змей,
Лев разрывает more львёнка,
Дым наползёт на more дым,
Вспыхнет в огне more огонь,
Ветер несёт облака,
Звёзды приветствуют звёзды,
Свет, разгоняющий тьму,
В доме ещё не погас.

На веранде повисла тишина.

— Кто это? — спросила Ольга.

— RMR.

— Resting Metabolic Rate, — подсказал Киршгартен.

— Знаем, пробировали. — Протопопов взял оливку, сунул в рот. Телепнёв шумно вздохнул, налил себе квасу:

— После метаболической метафизики сразу хочется выпить.

Лурье перевёл взгляд на Глеба.

— А ты, mon cher, любишь стихи?

— Не очень, — ответил тот.

— Глеб любит стрелять по пустым банкам, — сказала Ольга.

— И не ври, я по мишеням стреляю! — подросток бросил на Ольгу злобный взгляд.

— Глеб! — одёрнула сына Вера.

— Что-то помнишь, сынок? — спросил сына Телепнёв.

Глеб прочитал нехотя:

两个黄鹂鸣翠柳，一行白鹭上青天。

窗含西岭千秋雪，门泊东吴万里船。[33]

— В школе? — спросил Протопопов.

— В школе.

— Звучит красиво, но я не знаю автора.

— Ду Фу, — буркнул Глеб.

— Ду Фу и Ли Бо в китайских школах — как в русских Пушкин и Лермонтов, — захрустел огурцом Телепнёв.

— Интересно, молочный Лермонтов великолепен, а Пушкин — не очень, — произнесла Лидия.

— «Евгений Онегин» в молоке хорош! — несогласно тряхнул брылями Телепнёв.

— Хорош! — кивнул Лурье. — Как только слепили — сразу пробировал.

— Вполне, — согласился Киршгартен. — Чего не скажешь о Мандельштаме.

— Дорогие мои! У молока свои законы! Не нравится молочка — читай бумагу!

— Петя, не все читают, — возразила Вера. — Не у всех есть бумага.

— Пусть разорятся!

Телепнёв продолжил, тяжело заходив по веранде:

— Эра milklit уникальна тем, что подняла и воздвигла совсем забытые имена, а многих бумажных гениев утопила! Например, Пригов гениально стоит в молоке! Улитин! Norman Mailer! Wyndham Lewis! А Набоков — плохо! Беккет — плохо! А Кафка — так себе!

— И «Улисс» — так себе, — подхватила Вера. — А «Finnegans Wake» — гениально!

— Гениально! В Дублине был фест по этому поводу, moloko и гиннес рекой лились! Второе рождение! Это невозможно объяснить!

— И не надо, — согласился Протопопов. — Пробируй — и всё!

— Пробируй — и всё!

— Это железный аргумент…

— Переплётчик должен объяснять. — Лидия приблизилась к Киршгартену, глядя с лукавством изподлобья.

— Он никому ничего не должен, — холодно проговорила Ольга.

— Объяснить можно всё, — ответил Ролан. — Даже Вселенную. Даже Бога.

— А moloko?

— Я этим постоянно занимаюсь! — рассмеялся Киршгартен.

— Но что толку от обоснований? — развёл руками Телепнёв. — Надо плыть в молоке вперёд и не оглядываться. Гребите дружней, дорогие!

— Это тост! — усмехнулся Протопопов.

Они выпили.

— Петя? — Лидия посмотрела на мужа.

— Я? — Лурье поднял брови. — Друзья, как признался уже Пётр, у прозаиков плоховатая память на стихи.

— Не у всех! — пророкотал Телепнёв.

— Ну… сейчас…

Лурье потеребил свою короткую седоватую бороду, прищурился:

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен — ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки,
Нам ещё наступать предстоит.

— Прекрасно! — дёрнул головой Телепнёв.

— Господи, опять про войну! — Вера взялась ладонями за виски. — Сколько можно?! Она же закончилась.

— Верочка, это не про эту войну, про другую.

— Кто автор?

— Ион Деген, — ответил Киршгартен.

— Фронтовик, — сообщил Лурье, беря со стола гренку с форшмаком.

— Фронтовая поэзия должна быть только такой! — заключил Телепнёв и размашисто шлёпнул Глеба по попе. — Не надоело тебе со стариками?

— Не-а.