Наследие

Все стали рассаживаться по местам. Стол был богато и со вкусом сервирован: заливная осетрина, сёмга, сельдь под шубой, осетровая икра, раковые шейки в томатном соусе, паштет из дичи, пирожки, тыква, полная свежих огурцов, всевозможные салаты, венки из цветов и свечи, хрустальная и серебряная посуда.

– Сегодня у нас русский стол, – объявила Вера.

– Прошлый раз был японский, помним, помним, – улыбалась Лидия, усаживаясь.

– А позапрошлый – монгольский. – Таис опустилась на стул рядом с Киршгартеном. – Я помню томлённый в молоке лошадиный желудок.

– Ну вот! Сколько языков, столько и кухонь! – громко заметил Пётр Олегович. – И все они разговаривают с нами!

– Китайский разговор поднадоел, – заметил Протопопов. – Меня уже подташнивает от китайской кухни.

– Ваня, она очень разная, – откинула чёрные прямые волосы назад Таис. – Их всего восемь, и все разные, разные. Есть острые, есть кислые, есть сладкие, есть просто очень простые…

– Знаем, пробовали, – усмехнулся он. – “Борьба тигра с драконом”. Проще не бывает!

– Ролан, ты не переплетаешь китайцев? – спросила Лидия.

– Нет пока. Но готов.

– Du bist ein Riese![34] – пророкотал Телепнёв.

– Nach “Der Mann ohne Eigenschaften” – schon nicht[35].

Даша стала обносить всех квасом и морсом.

– Мне хочется выпить за стиль жизни Телепнёвых, – произнесла Таис. – Обычно пьют за уют дома, за гостеприимство, за радушие, за сер-деч-ность, не люблю это слово, но я хочу выпить за ваш стиль жизни, дорогие Телепнёвы. Мы с Ваней никому никогда не завидовали и, надеюсь, не будем. Но ваш стиль, ваши отношения между собой, ваше пространство дома, космос, который вы создали, ваша L-гармония вызывают у меня зависть. Лёгкую, конечно, лёгкую! Тяжёлая зависть – не для меня, я человек чудовищно счастливый. Я вам завидую, дорогие Петя, Вера и Глеб. Вы живёте стильно. Это дико звучит, но это правда! Стиль – это не модные наряды и интерьеры, не пафос, не blue lodge и не высокомерие. Хотя, конечно, milkscripter – это модная профессия, ничего не скажешь. Оба Петра, Ваня и Ролан – парни модной, хорошо оплачиваемой профессии. Но – стиль! Какой у вас гармоничный и красивый стиль! Я пью не за вас, а за ваш космос!

Она подняла бокал с морсом.

– Прекрасно сказано, Таис! За стиль! За космос Телепнёвых!

С Таис стали чокаться.

– Мы всегда готовы поделиться нашим космосом! – улыбалась Вера.

– Наши галактики распахнуты! – рокотал Телепнёв.

– Ваши галактики – наши галактики!

– И планеты!

– И планеты!

Гости приступили к трапезе. Даша наполняла бокалы.

– Хочу поделиться одной историей, совсем свеженькой, – с аппетитом жуя, заговорил Протопопов. – Её парадоксальность компенсирует её свежесть, и наоборот. И наоборот! Вы знаете, что на смену фронтовой прозе, царствие которой довольно-таки, мягко сказать, прямо скажем… ну… э-ээ… под затянулось, да? пришло наконец время прозы постфронтовой, или, как её уже окрестили некоторые продвинутые умники, milklit’a, прозы голодных тыловиков.

Некоторые из обедающих хмыкнули – кто иронично, кто недовольно.

– Так вот, к моему издателю, Нариману, пришёл один из этих голодных. Вернее, его привели под руки жена и сын. Слепой юноша. Когда ударили ядром по Канску, он был мальчиком. И смотрел на взрыв. В общем, девятнадцатилетний слепой. Принёс роман. Издатель мой – человек толерантный, как вы знаете. “Хорошо, я готов отведать”. Романиста усадили за стол, сын поставил перед ним блюдо, жена влила принесённого в канистре молока. Он стал пахтать, потом лепить. Потом пластовать. И за восемнадцать часов напластовал такую историю: Николай Гоголь просыпается в гробу после летаргического сна. Проснулся в ужасе, естественно, обкакался, описался, потерял сознание. Снова очнулся. И от тотального ужаса, умирая от удушья, стал придумывать роман “Живые души”.

По гостям прошли вздохи разочарования и иронические хмыканья.

– Да, да, – “Живые души”. Умирая и задыхаясь во тьме гробовой, Гоголь стал придумывать этот роман, дабы вымолить себе прощение за сатиру на мир Божий, а заодно компенсировать тот самый кьеркегоровский экзистенциальный ужас, выдвижение в ничто, страх и трепет небытийности, как это точно звучит, Ролан?

– Кажется, Angest, Ваня. Но вообще-то… я не датчанин, а немец!

Все заулыбались.

– По-немецки это просто die Heidenangst.

– Genau! Спасибо, mein lieber Ролан. Вот. И этот слепой парень спахтал и слепил такую историю. Как вам идея?

– Лежит на поверхности. Весьма, – ответил Лурье, спокойно пожёвывая.

Лидия вздохнула:

– Это понравилось бы ушедшему от нас Виктору. Телепнёв выдохнул с усталым недовольством, раздувая щёки:

– Ну вот, Ваня… это… юмореска. Для рассказа в “Moloko Сибири” под Рождество – вполне сойдёт. Творожничек. На роман не тянет. Да и на повесть.

– Вот я так же думал – творожник. Рассказ. Какой роман? Хотя парень слепой, усидчивый, прости меня, Амитофо, жертва войны, несмотря на молодость, пластает профессионально, шестипал и всё такое… Но, но! Нариман показал мне его творог.

– Ты съел? – спросил Телепнёв.