Наследие Десяти

Прибыть на Мельнис мы планировали с наступлением темноты. При хорошем раскладе наш путь должен был занять не более пяти земных часов. Дора по традиции «навела шуму», и буквально сразу после окончания собрания для нас был готов корабль. А также команда из восьми человек, на что я возмутилась: лететь такой большой группой было слишком неразумно, если мы всерьез рассчитывали остаться незамеченными. В результате долгих споров нам удалось, наконец, сойтись на трех сопровождающих, включая пилота.

Заботливо обвесив нас с Андреем оружием, Дора еще раз окинула нас всех хмурым оценивающим взглядом и довольно кивнула. Не уверена, что довольство чем-либо вообще было в ее характере, но я бы рискнула описать этот сдержанный жест именно так. Вероятно, будь она чуть более эмоциональным человеком, то наверняка сказала бы в напутствие что-нибудь ободряющее, но то была Дора: скрестив руки на груди, она отошла и вместо прощания произнесла одно-единственное слово – «возвращайтесь», – ясно давая понять, что это не просьба, а приказ.

Поднимаясь на корабль, я оглянулась. Женщина по-прежнему стояла неподалеку, и сильный ветер с особым ожесточением трепал ее светлые волосы. Я уже не видела ее лица, но знала, что она смотрит на нас, мысленно провожая в путь. Я подняла правую руку и слегка коснулась ладонью лба, а потом груди в области сердца. Помедлив, женщина сделала то же самое, и я не смогла сдержать улыбку.

– Что означает этот жест? – спросил меня Андрей, когда мы поднялись в воздух. – Тот, что ты показала Доре?

Он сидел напротив меня, и его глаза светились любопытством в сумраке кабины. Я подумала о том, что черное защитное обмундирование поразительно ему шло – словно юноша всю жизнь провел в скитаниях по галактике и оно стало его второй кожей.

– Это означает «я с тобой умом», – я вновь дотронулась до лба, после чего перевела руку вниз, – «и сердцем». Этот знак в свое время придумал Рейнир еще до восстания. Когда отправляешься в неизведанные системы, никогда не можешь быть уверен, что вернешься, и слова прощания кажутся… неправильными. В этом движении сосредоточено именно то, что хочется сказать другу, когда знаешь, что, возможно, никогда его больше не увидишь. Рейнир прощался так со своей командой, и в какой-то момент этот жест стал популярным, если можно так сказать. – Я грустно улыбнулась. – Неожиданно мы все чаще стали замечать его у других геологов, а с началом восстания он приобрел новый смысл.

Андрей странно посмотрел на меня, но ничего не ответил. Вспыхнувшая голограмма рядом с сиденьем известила нас о том, что мы успешно преодолели атмосферу планеты и вышли в открытый космос. На несколько секунд я задержала дыхание, наблюдая, как седьмая планета Анаксонской звездной системы стремительно уменьшается, утопая в холодном мраке галактического пространства. Будоражащее нетерпение приятными волнами разливалось по телу: я уже и забыла, каково это – вновь чувствовать опьяняющую свободу вперемешку со страхом и надеждой, будто все твое существо оказывалось на ладони вселенной, проверяющей тебя на стойкость.

– Почему ты перестала летать? – Голос Андрея вывел меня из размышлений. – Ты говорила, что участвовала в экспедициях до того, как попала на Мельнис, к тому же вместе с Триведди. Впечатляющий опыт. Так почему перестала? Разве ты это не любила?

– Любила больше всего на свете, – тихо ответила я, приложив пылающее лицо к ледяному стеклу. – Каждый раз, когда отправляешься в очередную миссию, словно переворачиваешь страницу, получаешь новый шанс сделать что-то важное, возможно даже… великое, что искупит все неудачи до этого. Это момент, когда ты понимаешь, как условны и мелочны все правила и законы и что знание тебя не спасет ни от внезапного столкновения с астероидом в слепой зоне, ни от сюрпризов гравитации при попадании в атмосферу неизученного небесного тела. И тогда тебе остается только вера – в себя, в удачу, да во что угодно, – вздохнув, я отвела глаза, – и иногда ты начинаешь верить так сильно, что забываешь обо всем остальном и совершаешь катастрофические ошибки.

Воспоминания нахлынули мгновенно. Даже спустя два года боль от них по-прежнему была невыносимой, и я с силой сжала в ладони футляр маленького складного ножа, который перед вылетом подарила мне Дора, – это было единственное, что оказалось под рукой. Андрей не спускал с меня внимательного взгляда, который словно пронизывал насквозь, против воли вынося на свет и обличая каждую часть души, что я так хотела скрыть.

– Мы все совершаем ошибки, и нам ничего не остается, как всеми силами пытаться их исправить, чтобы заслужить прощение, – наконец сказал он.

– А что, если не можешь простить себя сам?

Андрей не ответил.