Наследие дракона

– Приходилось стягивать себя ремнями под одеждой, чтобы извести привычку летать.

– Звучит ужасно.

– Такова цена.

Норико вдруг поняла, что быть во дворце – его решение. Она не выбирала плыть в Шинджу и жить этой жизнью, но он…

– Почему ты здесь? За что платишь своей свободой?

– Это долгая история… Возможно, когда-нибудь я её расскажу.

Значит, не во всём он так откровенен. Что ж, оно к лучшему.

– Как знаешь.

– Бакэнэко, значит. Это правда, что вы умеете превращаться в людей? – Хотэку снова улыбался. Ему шла улыбка. Норико с удивлением отметила эту мысль и задушила её, как назойливую муху. Плевать.

– В людей. В зверей. В любого, кого убиваем. Возможно, даже в крылатых самураев, – она оскалилась, довольная собой. Вот теперь разговор идёт как надо.

– Опять это делаешь, – Хотэку вздохнул и сел на пол, скрестив ноги.

– Что? – не поняла Норико.

– Хочешь казаться злой.

– Мне не приходится казаться, – глупый птиц начинал раздражать.

– Правда? И многих ты убила? – ни капли ехидства в голосе, чистое любопытство.

Норико молчала. Она действительно не любила убивать. Пакостить – да. Возможно, калечить. Может быть, водить духов к живым, чтобы пугать. Мстить – да. Но не до смерти. Уже за это она стала изгоем среди своих. Бакэнэко убивали безжалостно и без сострадания, с хладнокровным расчётом, но и без удовольствия. Хищники делали что должны. Они называли это проводами – провожали жертв за завесу. Поскольку смерть была… богоугодной.

Бакэнэко не были жестоки, убивали быстро, зачастую безболезненно. Норико была другой. Она причиняла много боли – душевной и физической. Но убивала – редко. Даже животных. Человека – единожды, задолго до своего путешествия на Шинджу.

Но вслух ничего из этого она не сказала.

– Многих, – почти правда. За те десятилетия, что она жила, смертей было немало. – Но ответь мне, птиц, кто большее чудовище: тот, кто избавит от мук лёгкой смертью, или тот, кто заставит о ней молить, но так и не подарит облегчения? – она потянулась, изогнув спину, и легла. Она знала, кем является – худшей из бакэнэко: не несущая ни смерти, ни жалости. Для неё всё было игрой, и она ничего не могла с этим поделать.

Он смотрел с подозрением.

– Мне плевать, веришь ты или нет, – заметила Норико.

– В этом я не сомневаюсь.

Она поднялась, собираясь уходить, но птиц бросил вслед вопрос:

– Ты ей расскажешь?

– Ты сам это сделаешь.

Норико вышла и направилась к озеру – Киоко не стоит надолго оставлять одну.

И начало настанет

Когда Норико прибежала к Киоко, та уже медитировала вдали от посторонних глаз на островке двух сосен, неподалеку от берега. Зелень надёжно её укрывала от чужих взглядов, но не от носа Норико, поэтому она, не теряя времени, перебежала по мокрым скользким камням – как же она это ненавидела – и осторожно подошла к принцессе, стараясь не тревожить. Но стоило ей оказаться рядом – Киоко тут же открыла глаза.

– Я чувствую жизнь вокруг: жуков, червей, рыбы, птиц. Но как только тянусь – все ускользает, я не понимаю, что делаю не так, – она выглядела такой опечаленной, даже отчаявшейся, что у Норико сжалось сердце. Она хотела помочь, но не понимала как.

– А как ты тянешься к ней?

– Мысленно стараюсь приблизиться, схватить это ощущение, чтобы не упустить, сосредоточиваюсь на нём.

Норико задумалась. Она никогда не хватала чужую ки, та сама плыла к ней в лапы.

– Может, в этом все дело?

* * *

Киоко нахмурилась.

– Что ты имеешь в виду?

Её всю жизнь учили сосредоточиваться. Что значит, в этом все дело? Только благодаря этому ей и удалось хоть что-то ощутить.

– Жизненная сила – это ведь не мысль, которая вот-вот может ускользнуть, – Норико заползла на ноги Киоко и разлеглась, подставив живот. Рука привычно потянулась чесать, перебирая шерсть. – Она есть во мне всё вр-р-ремя, пока я жива, – продолжала она, перемежая слова урчанием. – Ты не можешь её упустить, она никуда не убежит. Может, тебе как р-р-раз и нужно чуть отпустить себя и просто быть? Здесь и сейчас. Ловить всё окружающее. Понимаешь?

Киоко кивнула и снова закрыла глаза. Она понимала. В Светлом павильоне она просто чувствовала ки отца, та заполняла пространство и окутывала ее любовью, это было легко и естественно. Здесь же жизнь витала вокруг, и Киоко старалась сама притянуть её к себе, но ничего не выходило.

В этот раз она расслаблялась чуть дольше, но, расслабившись, уже не старалась цепляться сознанием за чужие ки. И ни за что не пыталась. Она позволила мыслям бродить по краю сознания и стала наблюдать. Акихиро-сэнсэй называл это обезьяньим умом. Обычно они заглушали эти мысли тем, что сосредоточивались на чём-то одном – например, сердцебиении, – а разуму позволяли блуждать и растекаться в любых направлениях. Сейчас Киоко пыталась так же отпустить мысли на свободу и при этом не сосредоточиваться на чём-то конкретном.