Наследие Кагана

Когда служитель оставил меня один на один с дверью, отделяющую меня от мертвого отца я вдруг пал в смятение… нужно ли мне заходить? Я не мог войти в эту самую дверь, не потому что боялся встретить пустой безжизненный взгляд отца, а потому что боялся отыскать в мертвых потухших глаза осуждение, что я не выполнил его последнею волю. Под стуки моего напуганного сердца я отворил дверь, которая с тихим скрежетом закрылась, отправляя меня на перепутье между миром живых и миром мертвых. В покойной комнате был спертый запах земли с примесями сладковатого запаха щелочи и резкого не знакомого мне прежде запаха, так же я чувствовал запах воска. Тихо, боясь нарушить вечный сон покойного, я стал спускаться по каменным лесенкам, которые глухо отдавали в пустоту стук моих сапог. Преодолев лестницу, я попал в просторную комнату, в стене было углубление похожее на каменную широкую полку, на которой стояли белые подтаявшие свечи, они давали тусклый свет, и потому по обе стороны от лестницы стояли два пламенника. В центре стояло ложе, на нем лежало тело моего отца, покрытое серебряной шелковой тканью, на голове поверх шелка лежал цветок белокрыльника. Я понял, что не принес отцу ни одного цветка белокрыльника и почувствовал угрызения совести. Аккуратно сняв с головы белокрыльник, я покрутил его в руках и положил рядом с отцом на ложе так, чтобы цветок не касался шелка. После я потянулся к концу ткани, желая открыть лицо, но тут же моя рука повисла в воздухе, когда я осознал, что не снял перстень подаренный отцом. У нашего народа много поверий и много обычаев, которые нужно соблюдать. Одно из них не касаться предметов, которые соприкасались с умершим руками на коих одеты украшения. Мы считаем, что смерть не выносит драгоценности, и если коснуться мертвенной вещи (предмета, который касался мертвого) смерть может посчитать, что ты пытаешься выкупить для него жизнь, и за такую наглость она заберет твое здоровье. Я с трудом стянул с безымянного пальца перстень и убрал его в свой черный кафтан, подложил под пояс. Кафтан еще до смерти отца я приказал пошить именно для этого траурного события. Черные одеяния у нас принято надевать, чтобы душа умершего нас не увидела и не могла, зацепившись за нас остаться в мире живых. Нервно сглотнув, потянул дрожащей рукой за ткань и увидел изнеможенное болезнью тело отца серо синего оттенка. Я аккуратно сложил шелк у него на груди и стал всматриваться в такое родное, но такое безжизненное лицо.

— Прости отец… Прости меня, что не позволил тебе попрощаться с дочерью, отправив ее в терем предков. Прости, что не выполнил и не выполню твою просьбу о передачи наследия Айдарии… Но я обещаю тебе, что с небес ты увидишь я тоже достоин быть лидером, быть во главе нашего народа. Я не просто буду оберегать и править нашим народом, я его вознесу, я укреплю веру его в наших Богов, я отмою весь род наш от невинной крови, и изменю этот мир к лучшему… Ты будешь мной гордиться, а земли Альбиониума будут процветать.

Я еще раз всмотрелся в лицо отца, круглое лицо с впалыми глазами. Отец всегда был крепкий широкоплечий плотный мужчина, если бы здоровье имело человеческий образ — это был бы мой отец. Его лицо всегда пылало красным пламенем жизни. У него был круглый, но не крупный нос, который он почетно передал Айдарии, массивные скулы и широкий лоб, с широкими и серыми, как осеннее пасмурное небо глазами. Сейчас же пред мной лежал не мой отец, а пустое тело некогда похожее на него. Его глаза были закрыты, белесые ресницы осыпались еще при жизни, брови тоже стали скудны. На лице было много новых морщин, именно они и делали из моего отца незнакомца. Боги видимо были прогневаны на отца, раз болезнь его так измотала.

Выправив шелковую ткань, я снова накрыл лицо отца и вернул цветок белокрыльника ему на голову. Я не чувствовал боль потери внутри, но слезы почему то сами выступали на глаза. Я не понимал почему плачу, толи от потери отца, толи из-за своего жестокого сердца, которое так противится его оплакивать.

Я и долго и задумчиво сидел около его ложа, хотя мысли мои были пусты. Когда твое горе, почему-то не касается твоих чувств, словно ты некая восковая фигура, а не человек, ты своим умом коришь себя за черствость. Но виноваты ли мы в том, что отпускаем умершего? Что считаем, что смерть не забрала его у нас, а прекратила его мучения? Да, в каком-то смысле смерть больного избавляет и нас от мучений. Я тоже мучился, когда смотрел как мой отец превращается то в беспомощного прикованного жаром к пастели, мучился когда видел в его глазах безумства и забвение. Иногда смерть это лучший исход и не только для больного. Смотрел, как свечи таят от пламени, и запах, который так бил в нос, когда я вошел, стал притупляться и практически не чувствоваться. Я медленно поднялся на ватных и не послушных ногах, снова открыл лицо отца, в этот раз забыв о цветке, я уронил его на пол.

— Прощай, — сказал я сухим дрожащим голосом. Без слез в глазах.