Наследник Мондольфо

Сон ее был чутким и кратким. Виола проснулась затемно, и солнце едва начало бросать на землю длинные лучи, когда она, накинув вуаль, чтобы вместе с ребенком пойти в соседнюю часовню Санта-Кьяра, вдруг услышала конский топот. Ее сердце забилось чаще – и затрепетало еще сильнее, когда в домик вошел незнакомец. Вид у него был властный, и возраст, посеребривший его волосы, не притушил огня в его взоре и не убавил величавости в осанке; но каждая черта в облике вошедшего была отмечена гордостью и даже суровостью. Еще явственнее читались в нем своеволие и надменность. Он так напоминал Лудовико, что у Виолы не оставалось сомнений: перед ней стоял его отец. Она попыталась призвать на помощь всю свою храбрость, но неожиданность его появления, его надменный вид, а кроме того, конское ржание и людские голоса, доносившиеся снаружи, так встревожили и смутили ее, что на миг сердце ее замерло, и она, дрожащая и мертвенно-бледная, прислонилась к стене, судорожно прижимая к груди ребенка.

Фернандо промолвил:

– Полагаю, вы – Виола Амальди, именующая себя супругой Лудовико Мондольфо?

– Да, это я, – беззвучно, одними губами ответила она.

Фернандо продолжал:

– Я – князь Мондольфо, отец безрассудного мальчишки, вступившего в сей незаконный и нелепый брачный союз. Едва я прослышал об этом, у меня сразу возник замысел, и теперь я намерен привести его в исполнение. Я мог бы сделать все, не являясь к вам и не становясь свидетелем сцены, которую, подозреваю, мне предстоит вытерпеть. Но великодушие подтолкнуло меня к такому образу действий, который я избрал, и я надеюсь, что не пожалею об этом.

Фернандо умолк; Виола мало что расслышала из сказанного им. Она пыталась совладать со своими смятенными чувствами, унять биение сердца и вооружиться гордостью и смелостью, которыми ее наделяли невинность и беспомощность. Каждое его слово было ей на пользу, ибо давало время справиться с собой. Когда он замолчал, она лишь склонила голову, и он продолжил:

– Пока Лудовико был младшим сыном и не стремился выставить на всеобщее обозрение этот мезальянс, я довольствовался тем, что он спокойно упивается своим так называемым счастьем; но обстоятельства переменились. Он стал наследником Мондольфо и должен поддержать свой род и титул подобающей женитьбой. Ваши грезы позади. Я не желаю вам зла. Вас вместе с вашим ребенком увезут отсюда, посадят на корабль и переправят в один испанский город. Вы будете получать ежегодное содержание и, доколе не станете искать сношений с Лудовико или не попытаетесь покинуть устроенное для вас убежище, пребудете в безопасности; но малейшее движение, даже простое сетование о положении, которого вам никогда не достигнуть, навлекут на вас и вашего мальчика гнев того, кто лишь заносит грозящую длань, – удар последует быстро!

Опасность, угрожавшая беззащитной Виоле, придала ей смелости, и она ответила:

– Я одинока и слаба, вы сильны и имеете в своем распоряжении негодяев, готовых совершить любое злодейство, которое подскажет ваше воображение. Мне нет дела ни до Мондольфо, ни до титула, ни до владений, но я никогда – о, никогда, никогда! – не отрекусь от моего Лудовико; никогда не отступлюсь от наших взаимных обещаний. Отринутая от него, я стану его разыскивать, пусть даже босая и голодная, по всему свету. Он мой благодаря той любви, которую ему было угодно испытать ко мне; а я его благодаря чувству преданности и неизменной привязанности, которое теперь воодушевляет мой голос. Разделите нас – мы встретимся вновь, и ничем, кроме могилы, вы не сумеете нас разлучить.

Фернандо презрительно усмехнулся.

– А ваш мальчик? – сказал он, указывая на дитя. – Неужели вы поведете его, безвинного агнца, к закланию на алтаре вашей любви и сами вонзите нож в сердце жертвы?

Губы Виолы вновь побледнели, она обняла мальчика и выкрикнула почти нечленораздельно:

– Есть Бог на небесах!

Фернандо удалился, и вскоре в домик вошли люди, один из которых накинул плащ на Виолу и ее мальчика и, выволокши их из домика, положил на некое подобие носилок, после чего кавалькада молча тронулась в путь. Виола издала пронзительный крик, когда увидела своих врагов, но, сознавая их могущество и собственное бессилие, тотчас умолкла. Лежа на носилках, она тщетно порывалась высвободиться из плаща, в который была закутана, а потом принялась успокаивать ребенка, испуганного непривычными обстоятельствами и издававшего пронзительные крики. Наконец он уснул, и Виола, окруженная темнотой и исполненная страха, не имея средства подкрепить свое мужество или надежду, почувствовала, что смелость покинула ее, и долго плакала от отчаяния и горя. Она подумала о Лудовико и о том, какова будет его скорбь, и ее слезы полились с удвоенной силой. Надежды не осталось, ибо ее враги беспощадны, ее дитя будет отнято у нее, и монастырь станет ее темницей. Таковы были образы, постоянно являвшиеся Виоле; они подавляли ее решимость и повергали ее в страх и уныние.

Кавалькада въехала в Салерно, и шум моря возвестил бедной Виоле, что они находятся на побережье.