Наследники

— У многих родителей мысли о детях идут по очень простой схеме. Раз мы жили неважно, пусть детки поживут в удовольствие. Этим папам и мамам и невдомек, что они портят детей, осложняют им жизнь. Ведь такие белоручки обязательно споткнутся. И обществу приходится потом тратить массу сил на то, чтобы сделать этих «мимоз» настоящими людьми. А бывает ведь, что человека из такого индивидуума сделать уже невозможно.

— Истина эта известная, только что же тут поделаешь? — зевая, проговорил Снегов.

— А я и не говорю, что открываю Америку. Но честное слово, я бы это дело превратил прямо-таки в государственный вопрос. — Сказав это, Зарубин надолго замолчал. Снегов тоже молчал, думая о чем-то своем. Потом спросил:

— Ты спишь?

— Да нет. Как же спать, когда мы с тобой в такие проблемы ударились!

— Особенно ты. И рассуждаешь так, словно сам огонь, воду и медные трубы прошел.

— Ты знаешь, Анатолий, меня все время мучает мысль, что мы в своей работе упускаем самое важное. Не сдружили мы ребят. Днем вроде все вместе, делом заняты, а вечером каждый сам по себе. В общем имей в виду, не очень-то нас жалуют ребята.

— Так вот почему ты такой мрачный ходишь? Боишься, что нам отставку дадут? Не бойся. Главное-то мы делаем. Ну, а если что упускаем, так ведь еще Козьма Прутков утверждал, что нельзя объять необъятное.

— Не согласен.

— С кем? С Козьмой Прутковым?

— С тобой не согласен.

Наступила долгая пауза. Затем Снегов глуховато заговорил:

— Знаешь, Виктор, ты только не берись за голову, не делай страшных глаз и вообще не удивляйся. У меня все чаще возникает мысль пойти в Цекамол и сказать: освобождайте, братцы.

Зарубин приподнялся с дивана.

— На тебя что, винные пары подействовали?

— Брось молоть ерунду. У моей Надюхи не разгуляешься. Каких-то два наперстка перепало. Просто я, похоже, дурака свалял, что на «Химстрой» идти согласился. Понимаешь, комсомольская работа, как и всякая иная, имеет свою специализацию. Пропагандист, допустим, одно, а организационный работник — другое.

— Ну, с твоим опытом…

— Дело не только в опыте, а в том, чтобы работа по душе была. Вот в обкоме мне нравилось. Там, понимаешь, совсем иная обстановка. Есть время подумать, поразмышлять. Поставлена, допустим, тебе задача — разработать формы участия комсомольских организаций в движении за качество продукции. Я советуюсь с различными учреждениями, специалистами, мерекаю сам. Рождается документ. И раз бюро одобрило его, значит, я сделал нужное дело. Справился, сумел. Потом еще какая-то проблема, опять собираем «мозговой трест», ломаем головы, спорим…

— Послушать тебя, так в обкоме-то у вас тихая заводь была.

— Что ты! Как и в каждом обкоме, там столько хлопот и забот, что только поворачивайся. Отдышаться некогда. Всегда по горло разных дел. Просто ребята учитывали мой характер, ну, склонности, что ли.

— Но ведь приходилось же тебе бывать в райкомах, на заводах?

— А как же? Обязательно. Но и там от меня требовались не беготня и суетня, а изучение вопроса, анализ состояния дел.

— А мне кажется, — проговорил Зарубин, — интереснее твоей работы нет. Ну, сам прикинь. Там, в обкоме, ты рождал, допустим, какие-то идеи и планы. Но осуществляли-то все это другие. Здесь же тебе самому все карты в руки. Только разворачивайся.

— Вот видишь, и ты туда же — разворачивайся, крути, верти. И мы с тобой и крутим и вертим, а в итоге? Не то, не так, мало, слабо.

Друзья замолчали. В темноте мерцали угольки папирос, слышалось легкое потрескивание тлеющего табака. Потом Снегов решительно сказал:

— Ну ладно, что мы все обо мне да обо мне? И о делах тоже хватит. Скажи-ка лучше, что ты последнее время такой сумрачный, какой-то пришибленный ходишь? Не верю, что наши комитетские дела тебя так уж гнетут. Пока не расскажешь, не уйду и спать не дам.

— Знаешь, Анатолий, лучше как-нибудь в другой раз. Утро же скоро.

Снегов промолчал.

Почувствовав, что он вот-вот обидится, Виктор не очень охотно, коротко проговорил:

— История в общем обычная. Есть в Песках такая девушка Валя. Как я думал, моя девушка. Должна была приехать сюда, к нам. И… не приедет. Вот и все.

— Почему не приедет?

— Объяснила она это довольно просто. Проверка временем, говорит, самая верная… И этой проверки ее чувства не выдержали.

Виктор замолчал. Анатолий не сразу, осторожно спросил:

— А ты… уверен, убежден, что все это так?

— Не понимаю.

— Ну, девчонка же. Ей сколько? Восемнадцать?

— Девятнадцать.

— В таком возрасте у них же ветер в голове. Мало ли какая дурь взбредет? Обида или еще что.

— Нет, тут все ясно.

— Может быть, и ясно, — задумчиво протянул Снегов. — Тебе лучше знать. Но я бы все-таки так легко не сдавался. Ты ей написал?

— Нет, конечно. О чем же?

— Эх, Виктор! Я-то думал, ты орел. Любовь беречь надо, понимаешь, беречь и драться за нее порой.

Виктор непримиримо возразил:

— Драться, да, согласен. Но домогаться любви — нет. Избавь.

— Гордый ты, оказывается.

— Какой уж есть.

В дверь постучала Надя.

— Болтуны несчастные, вставайте. Всю ночь спать не дали: бу-бу-бу, как базарные кумушки.