Наследники

— Вот и Виктор Иванович увлекается. Меня тоже приучает помаленьку к пониманию прекрасного.

Быстров подумал: а Казаков-то здесь, кажется, свой человек. Только что это он так подобострастен? У нас-то этого за ним вроде не замечается?

Крутилин потащил гостей в кабинет, показал какой-то особенный, миниатюрный магнитофон, несколько ружей, сообщив, что все они «из очень дорогих, не наши». Потом заставил чего-то выпить, наливая из замысловатой бутылки.

— Это для начала, так сказать, прелюдия, — пояснил он.

За обедом после двух или трех рюмок коньяка Крутилин стал оживленным, разговорился так, что не унять. Алексей слушал рассеянно. Чувство скованности и неловкости не проходило. Лена ненадолго присаживалась к столу, усиленно угощала гостей и опять убегала на кухню.

— Вот так и живем, Алексей Федорович, — проговорил Крутилин.

— Что ж, неплохо, — согласился Быстров.

— Да, жаловаться теперь вроде бы не на что.

— В главке Виктор Иванович царь и бог, — значительно отметил Казаков.

— Бог не бог, а уважают, — согласился Крутилин. И опять обратился к Алексею: — Ну, а как ты? Как у тебя?

Быстров пожал плечами:

— Да все вроде в норме.

— Стройка, конечно, важная. Но если говорить откровенно, думал я, что ты далеко зашагаешь. Фигурой станешь. А что-то зажали тебя.

Быстров удивленно посмотрел на него:

— Не понимаю. Я лично доволен.

— Не прибедняйся, — нетерпеливо остановил его Крутилин. — Некоторые из наших знакомых вон как вымахали. На самый верх.

Крутилин вновь налил рюмки и, коротко бросив: «Будем живы», залпом выпил свою. Поковыряв в тарелке, выпил еще одну. Ему вдруг неудержимо захотелось рассказать Быстрову, через какие тернии прошел он за эти годы, чтобы понял этот всегда такой спокойный и самоуверенный молчун, как все они, зареченские, ошиблись в нем, в Крутилине. Нет, он не из тех, кто пасует и опускает руки, он, как видите, не сдался, хотя было трудно, ох как трудно. Должность-то сейчас такая, что дай бог каждому. И впереди еще пути немалые.

Крутилин захмелел окончательно. Не обращая внимания на укоряющие взгляды Лены, он говорил и говорил:

— Брось-ка ты, Быстров, в прятки со мной играть. Комсомольские годы давно прошли, канули, как говорится, в лету, и нечего нам с тобой друг перед другом ваньку валять. Жизнь уже понюхали, кое-что знаем и кое в чем разбираемся. Истина, дорогой мой, проста: если ты без положения, если не в номенклатуре — табак твои дела.

— Но ты же и с положением и в номенклатуре, — не глядя на Крутилина, сказал Быстров. — Чем же ты недоволен?

— А чего это мне стоило, ты знаешь?

Опять залпом выпив рюмку, Крутилин продолжал:

— После тех событий в Заречье уехал я в Москву. Поступил в аспирантуру, кандидатскую сготовил. Только очень скоро понял — не пробьюсь я в науку. Написал я, брат, такой фолиант, что думал: одним махом всех побивахом. И маститые и немаститые одобрили. В глаза мне: и такой, и этакий, и глубоко изучил, и убедительно изложил, талант, одним словом. А до голосования дошло — завалили.

Крутилин упивался воспоминаниями, с каким-то злым удовольствием перебирая свои злоключения.

Казаков, видно, не раз слышал этот рассказ: он то и дело вставлял замечания, подсказывал детали, о которых забывал сказать Крутилин.

Лена была в смятении, несколько раз пыталась остановить мужа, но, поняв тщетность своих усилий, примолкла и сидела сейчас, ни на кого не глядя, только с излишней настойчивостью принималась вдруг угощать то Алексея, то Казакова.

Слушая Крутилина, Алексей незаметно наблюдал за ней. Все те же волнистые, золотом отливающие волосы, все те же густые брови, та же мягкая, чуть застенчивая улыбка. Но годы ее тоже не пощадили. Припудренные полукружья под глазами, морщинки у губ. У прежней Лены светились задорные, вечно что-то таящие глаза. Сейчас же в них была далеко спрятанная, непроходящая грусть. «А может, мне это кажется? — подумал Алексей. — Но нет, не бывает у счастливой женщины такого взгляда». Ему стало еще тоскливее и горше и на какой-то миг сделалось бесконечно жаль Лену Снежко.

А Виктор все говорил и говорил, громко, оживленно, не забывая доливать рюмки и походя журить Алексея за то, что он так и не научился «пить по-мужски».