Наследство

Увидев поднимающегося с кровати отца, Серёжка смутился, видимо, из-за своего позднего возвращения, но Бобров не стал выговаривать сыну, не хотелось обижать парня в такую чудесную ночь.

– С Новым годом, Серёжа! Есть хочешь?

– Да нет, папа, мы конфет наелись. – И, оглядев комнату, спросил с нескрываемым интересом: – А тётя Лариса где?

– Ушла, – стараясь говорить спокойно, ответил Бобров.

– А куда же она ушла? Ведь у неё родственников в Осиновом Кусту нет.

– К знакомым.

– Эх, зря ты её отпустил, – вздохнул Серёжка.

– Почему?

– Мы сегодня с ребятами говорили. Её любили в школе. Говорят, самая лучшая биологичка была.

– Кто-кто? – переспросил Бобров.

– Ну, преподаватель биологии, биологичка. Она, говорят, так интересно рассказывала, что заслушаешься…

Серёжка умолк. Тишина воцарилась в доме, и оба молчали, пока Бобров не решился спросить:

– Послушай, Серёжа, а как ты посмотришь, если тётя Лариса совсем перейдёт к нам жить, постоянно, то есть?

– Женой твоей, что ли, станет?

– Да, женой…

– А мама?

– Ну как тебе объяснить! – Бобров взмахнул рукой, словно полотенцем, точно смывая с лица вязкую влагу. – Парень ты уже большой, хотя и не знаю, поймёшь ли… Выходит, разные мы с твоей матерью люди. Ну что тебе говорить – разные, и всё тут… Вот вас в классе сколько?

– Семнадцать!

– А скажи, разве можешь ты со всеми одинаково дружить? Нет? Ну вот видишь… Так уж жизнь людская устроена: к одному человеку прикипишь, как клеем приклеенный, а другой мимо проходит, и ты на него в лучшем случае равнодушно смотришь… Я понятно объяснил?

– Понятно, – вздохнул Серёжка.

– Вот и с матерью твоей разошлись мы в разные стороны – никаким клеем не склеишь.

– А с тётей Ларисой?

– А с тётей Ларисой? Как бы тебе объяснить… Люблю я её, понимаешь? Такое дело, люблю…

– Ладно, папа, – сказал Серёжка, – я спать хочу, знаешь, какой у нас праздник весёлый был!..

Он пошёл в свою комнату, а Бобров словно сжался в комок: нет, не получился у него разговор с сыном. Не получился, оборвался на полуслове… А может быть, пока и к лучшему, недаром говорят – утро вечера мудренее.

Утром Серёжка проснулся необычно рано. Он на цыпочках прокрался на кухню, загремел тарелками, наверное, проголодался. Евгений Иванович вышел к нему – Серёжка грыз чёрствый кусок хлеба.

– Ты за стол садись, сейчас завтракать будем, – сказал Бобров.

– А тётя Лариса придёт?

– Не знаю, – вздохнул Евгений Иванович.

– Скажи ей – путь приходит, ладно? – И сын прошлёпал босыми ногами к столу.

Глава четвёртая

Лариса проснулась поздно. За окном стояла мутная пелена тумана, и в комнате было темно, словно не стёкла впускали свет, а он пробивался сквозь плотную матовую плёнку. Деревянная койка была узкой, но ночью уставшей Ларисе это ложе показалось мягкой колыбелью. Она вмиг уснула, и ей снились приятные сны – широкий луг с ослепительно белыми цветущими таволгами и душистым шалфеем, ольхи, застывшие над рекой. Такое время бывает в июне, когда приходит наконец настоящее лето и прокалённая округа наполняется душным зноем, звоном комарья и кукушечьей перекличкой в лесу.

Сейчас на Ларису словно пахнуло тем радостным временем, и она блаженно вытянулась на неудобной кровати. В маленькое окно комнаты заглядывали деревья с густым волнистым налётом инея, мягкий туман клонил в воспоминания.

Как жила она после ухода от Дунаева, на что надеялась? Человек – существо хрупкое, отними у него надежду на будущее, оборви тоненькую ниточку веры в добро, благородство, справедливость – и жизнь потеряет смысл. Вспомнилась вдруг строчка из какого-то стихотворения: «Вера двигает горы».

Лариса всё это трудное время жила верой в Боброва, и сознание того, что он не продаст и не предаст, не сломится и не согнётся, добавляло Ларисе сил.

Она приехала к матери в большое рязанское село под Ряжском опустошённая, подавленная, смятая, будто по ней прокатился, вдавив в землю, могучий тягач. Обычно люди с радостным волнением переживают встречу с домом, но Ларису родное село, кажется, ещё больше угнетало. Не только своим видом, – а время безжалостно обошлось с ним, оно опустело, вместо многих хат зияли прорехи, как в старческом, растерявшем зубы рту, – но и настроением – люди теперь жили в селе лишь пожилые, с подорванным здоровьем, и даже обычная человеческая улыбка была тут событием.