Настало времечко…

Ганс достает лезвия для бритья или немецкие монетки с орлом – когда что. Лезвия, конечно, использованные, бриться ими нельзя. Да у нас и некому. У отца есть станочек, трофейный – он его с фронта принес, но бреется отец привычной опасной бритвой. Сам правит ее на широком солдатском ремне. Про станочек презрительно говорит: «Баловство». Так что лезвиями я чиню карандаши. А монетками мы, за неимением настоящих денег, играем в «чику». У меня скопилась их уже полная консервная банка. Но я беру и монетки. На всякий случай – вдруг продуешься.

Мы спускаемся по тропинке в огород. Я выдергиваю несколько морковок, репу или свеклу. За одно лезвие идут две морковки: такая у нас цена по всей улице – Ганс не спорит. Наоборот даже: когда я однажды попытался всучить ему больше, он строго сказал: «Найн-найн!.. Мутер!.. Ма-ма», – и пальцем у меня перед носом покачал: не самоуправствуй, дескать. Вообще, Ганс дядька ничего. А то ходил до него один – тоже «меняла»… Лезвие свое в руке зажмет, только кончик видно, тебя задом оттеснит, а сам другой рукой, коротким пальцем, тычет возле корешка морковки – выискивает, которая покрупнее. На меня однажды, когда я сунулся ему помочь, заорал: «Цурюк!»

Ганс же его и выгнал. Застал как-то в огороде и потурил. Долго потом еще ругался, морща переносицу, будто нанюхался чего: «Пфуй!.. Шайзе!.. Пфуй!..»

Морковку Ганс съедает тут же, сполоснув ее в ямке для полива и поскоблив перочинным ножичком. А свеклу заворачивает в тряпицу и прячет в карман.

– Суппе, – говорит он. – Варить… око-рошка… ам-ам.

Из огорода Ганс уходить не торопится. Смотрит на грядки, причмокивает, качает головой. Раз взялся объяснять мне что-то про капусту. Присел на корточки, ткнул пальцем под вилок: «Сюда… кап-кап!» – и, растопырив руки, показал, какая выдурит капуста, что ли: «У-у-у!»

…Однажды Ганс пришел не вовремя.

Мы ужинали во дворе, за летним столиком. То есть уже поужинали, так сидели маленько. Отец допивал чай из большой, полулитровой кружки.

Ганс поздоровался, сняв пилотку, и остановился в нерешительности.

Вдруг он заметил в чашке горстку черных хлебных крошек и, протянув к ним руку, забормотал:

– Кофе!.. Кофе?!

– Какой тебе кофий, – сказала мать. – Крошки это… хлеб, – и подняла на Ганса глаза. – Господи, прости меня, грешную! – насмешливо удивилась она. – Кто ж тебя, лешего, так отделал?

У Ганса под одним глазом темнел здоровенный синяк, а рассеченный подбородок был крест-накрест заклеен белыми полосками.

– Эт-то… бокс! – сказал он, выставил плечо вперед и покрутил кулаками. – Бокс!

Мать не поняла.

– Ну, физкультура ихняя, – пояснил отец. – На кулачки, значит, бился.

– Тьфу! – плюнула мать. – Не нахлестались еще, паразиты!

– С кем же ты сцепился? – спросил отец. – Да ты садись… раз пришел. Закуривай вон бери.

– Думке, – сказал Ганс. – Густав Думке.

– Думке? – поднял глаза вверх отец. (Он работал в зоне военнопленных, подвозил им на лошади шпалы – и знал кое-кого из приятелей Ганса.) – Не помню… А чего не поделили?

Ганс строго поджал губы:

– Думке – наци. Говорит, там… нах хаузе, в Германия… будем вас вешайт… за-а… нога.

Отец просыпал на стол махорку (он в это время сворачивал одной рукой цигарку – вторая у него была покалечена на фронте):

– Ах, с-сукин сын! Вешать он будет!.. Мало ему, курве, вложили?!

– Ну натюрлих, – согласился Ганс. – Мало… да, мало.

– А ты, значит, морду ему подставил? «Натурлих, натурлих»! – передразнил отец. – Вот он тебе и натурил!.. Сидишь теперь… раззява!.. Ты кому поддался, а?!

Отец начинал закипать. Он после фронта нервный стал, дерганый.

– Кому поддался, спрашиваю?! Фашисту вонючему!.. Да ты бы ему, подлюке! – Отец сжал здоровенный, как чугунок, кулак. – По сусалам бы его, по соплям! По-русски, а не боксом-хреноксом!.. Эх, курица, мать твою!.. А ну, высыпай табак! Высыпай назад… Иди к своему Думке. Физкультурник!.. Иди – подставься еще. Пусть он тебя с другого боку подравняет!

Немец дрожащими руками высыпал табак и пошел к калитке. Раза два он быстро оглянулся, словно боялся, что отец запустит чем-нибудь ему в спину. Но отец сидел, мрачно уронив голову.

Уже когда Ганс осторожно притворил калитку за собой, отец окликнул его:

– Погоди-ка!.. Думке – это не мордастый такой? Не рыжий?

– Я! – закивал Ганс. – Я-я!

– Та-ак, – сказал отец. – Видал я нонче утром этого Думке… А ну, воротись… Мать, налей ему кружку молока.

– Ты чего это сегодня? – изумилась мать. – Белены объелся? То лаешься, как бобик, а то…

– Налей, кому говорю! – прикрикнул отец.

– Та-ак, – повторил он, с интересом разглядывая Ганса. – А чижолая у тебя рука, парень… На что уж я биток… Видал я этого Думке, видал… – Он уважительно покачал головой. – Я ить подумал – его поленом кто отходил… Ну, это по-нашему, по-рабочему.

– Не есть рабочий. – Ганс ткнул себя пальцем в грудь. – Бауэр… пахать.

– Тоже годится, – сказал отец. – А что, парень, однако ты не поддашься там, в нахаузе, этим мордастым. Как, не поддашься?

– О, натюрлих! – Ганс воинственно выпрямился и отставил кружку.