Настало времечко…

– Так точно! – Телятников свел под одеялом пятки. – Чем могу служить?

Прапор швырком придвинул табуретку, сел, не согнув спины, вонзился в нее – как ружейный прием выполнил: «К ноге».

– Я – жених Евы!

«Еще один Адам! – отчего-то обрадовался Телятников. – Как интересно!»

Он прокашлялся:

– Поздравляю, товарищ главнокомандующий. Дальше?

– Не смейте издеваться! – задохнулся от возмущения прапор. – Ева мне все рассказала! Во всем призналась! Но я не верю, она не могла – сама! Это вы! Вы! Гнусный, растленный тип! Негодяй! Вор!

– Чего-чего? – Телятников приподнялся на локтях.

– Лежать! – вибрирующим голосом крикнул прапор.

Ну, уж это слишком!

Телятников сел, сбросив одеяло.

Неслабый он был парнишка: таким не покомандуешь – ушибиться можно. Прапор, надо полагать, сразу оценил это. Но продолжал катить по инерции свои высокопарные домашние заготовки. Только тон чуть сбавил.

– Вы воспользовались минутной слабостью девушки! – отчеканил, как из романа выстриг. – Вы обесчестили ее, надругались! Вы…

– Это она тебе так сказала?! Она?! – Телятников яростно тряхнул прапора.

Он вскочил, лихорадочно начал одеваться. Для чего-то рванул из шкапа забракованный вчера костюм, зацепил рукавом за какой-то гвоздь, чуть не порвал – ч-черт!

Прапор, выпустивший пар, плакал на табуретке, выхлюпывал наконец человеческие слова:

– Мы же с ней… мы с шестого класса… Она же для меня… Мы заявление договорились подать… Как же это? Как можно?.. И при подружках, главное, – о-о! – И снова забуровил: – Вы все разрушили! Растоптали душу!..

– Кретин! – зверея, пробормотал Телятников (он уже натягивал пальто). – Ты кретин! Слышишь?

Прапор высморкался, распрямил плечи и, придав голосу ровность, сказал:

– Мне придется застрелить вас.

Телятников хлопнул дверью.

Он стремительно шагал в распахнутом пальто – ему было жарко. Взмахивал руками, пугая прохожих: «Ничего себе – шуточки!.. Кошмар какой-то!.. Нет, это надо же! Задвинутая! Точно – задвинутая!.. А этот-то, этот! Дуэлянт! Невольник чести!» Телятников застонал прямо, вообразив, как стоял он, неколебимо, гранитно, перед этой дурехой безмозглой и требовал назвать имя совратителя. Ведь он небось, дубина, так и формулировал: «Совратитель».

Дверь в их комнату он не открыл – вышиб плечом.

Две фигуры испуганно взметнулись при его появлении и – закаменели. Ничего они не взметнулись на самом деле. Просто Манефа и Зинаида, собравшиеся куда-то, уже одетые, стояли посреди комнаты – и резко повернулись, когда он возник в дверях как статуя Командора.

Между ними, на стуле, сидела Дульсинея в какой-то неудобной позе: одна нога, в сапоге, будто загипсованная, вытянута прямо; вторая, разутая, глубоко поджата, спрятана под стул. Похоже, здесь только что происходила бурная сцена, даже схватка: видать, эти две «чернавки» насильно пытались обуть Дульсинею, чтобы «весть царевну в глушь лесную». Во всяком случае, глаза ее засияли навстречу избавителю Телятникову такой радостью, такой любовью, что он, не в силах сделать следующий шаг, привалился к косяку.

– Вот!.. вот! – Дульсинея смеялась… и плакала. – А вы говорили!

– Ну, все, – хмуро сказала Манефа. – Никуда она теперь не пойдет. – Она дернула за рукав Зинаиду. – Давай отсюда. Не видишь?.. Они же очумелые.

Зинаида провихляла мимо Телятникова, намеренно толкнула плечом:

– Чао, рыцарь бедный! Чао-какао!

…Через два дня они сняли комнатку на окраине города, у полуслепой старухи, дальней родственницы Манефы, и отнесли заявление в ЗАГС.

В отделе внезапная женитьба Телятникова произвела шок. Женщины дружно пожали плечами: дурак – и не лечится!.. Отказаться от такой партии! И ради кого? Ну, добро бы из своего стада выбрал, а то… подхватил какую-то шерочку, первую попавшуюся шлюшку. Майе даже не сочувствовали. В чем тут сочувствовать-то. Туда ему, значит, и дорога, трущобному типу – в трущобу!

Где-то в начале марта Телятникова пригласил к себе завотделом. К себе – это за пластиковую стеночку, отгораживающую его каморку от остального загона.

Сначала шеф торжественно объявил ему о прибавке к жалованью десяти рублей и долго, занудно внушал, что рассматривать это следует как аванс, как веру руководства в его, Телятникова, будущий рост. «Чего же так, втихушку? – гадал Телятников. – Ага! Мне одному, наверное? Забота о семейном человеке. Чуткость».

Но не десятка оказалась единственной причиной вызова. Покончив с прелюдией, шеф уткнул единственный глаз в бумаги и заговорил о главном: он-де просит понять его правильно, не оскорбляться, сам был молодым, знает – чувства, горячность и все такое. «Но, Владимир Иванович, мой вам отеческий, если позволите, совет: воздержитесь пока от ребеночка. Какое-то время. Вам сейчас утверждаться надо как специалисту, супруге – она ведь студентка, насколько мне известно? – заканчивать учебу. А ребеночек свяжет вас – это неизбежно. Еще раз прошу – не поймите превратно».