Настало времечко…

А до этого Гена жил в городе, работал таксистом. Но, во-первых, жена скулила: она деревенская, а там, у тестя с тещей, свой домина – хоть футбол гоняй. Ну, и хозяйство, конечно: скотина, мясо, молоко собственное, не покупное. Во-вторых, самого Гену город крепко обидел. Про эту обиду он так нам изложил:

– Взял как-то в центре парня одного с двумя девицами. Вези, говорит, в Бердск. В Бердск им, понял, понадобилось на ночь глядя… Ладно – попер. Одна со мной села, а парень с другой – сзади. Ну, думаю, эти парочка, им пообжиматься – дорога-то дальняя. Но нет, не обжимаются, не воркуют. И эта – рядом – сидит как деревянная. Потом те заговорили. И вот же сволочь! По-русски вроде говорят, а ничо не понятно. У меня очко заиграло. Влип, думаю. Монтировочку на всякий случай подтянул под правую руку и встречным таксистам помигал условно: опасность!.. Меня уже до этого убивали два раза. Пытались. И главное – кто! Пацанье, сосунки. За Академгородок выскочили – кэ-эк меня чем-то тяжелым сзади ахнут! Ну, у меня репа видите какая – я сразу не вырубился, достал этого фрайера монтировкой наотмашь. А девка, которая рядом, – давай меня резать. Во, смотрите! – Гена отгреб остатки кудрей над ухом, показал неровный шрам. – Девка – это надо же! Режет меня, гадина, тычет ножиком! А я уже поплыл от удара – и носом в баранку… Хорошо, ребята успели подскочить на двух машинах, а то бы конец… – Гена помолчал. – Вот после этого случая и решил: не-е, уезжать надо. На четвертый раз точно зарежут.

– В районах-то разве шпаны нет? – вступился за город Василий Иванович.

– Да везде ее…

Гена умолк. И мы тоже молчали, переживали этот дикий факт.

– Ну хорошо! – Гена сел на кровати. Ложился легко, а сел с кряхтением. – А теперь вот – что? Тяжелую работу нельзя. Проситесь, говорят, на легкий труд. А на какой легкий? Я же здоровый мужик, я молодой еще. Ну, лысый. Дак это от природы, у нас в роду все мужики лысые… И по хозяйству – тоже. Мешок картошки поднять не могу. Баба не верит: придуриваешься! Об тебя, черта, поросят бить можно… Как жить дальше?

Это он меня почему-то спросил. В упор.

Круто он забирал, Гена. Не знал я, что ему ответить. Меня самого, может, эти же вопросы мучали.

– Ты кому тут жалуешься? – недовольно заворочался Василий Иванович. – Он тебе что – профессор? Или председатель профкома?

– Да, конечно, – сник Гена. – Его не колеблет. Легкой работы искать не надо – и так легкая: сиди-посиживай.

Мы с Василием Ивановичем вышли на воздух, покурить, и Василий Иванович спросил: как вам, дескать, душа новоявленная? Видать, Гена не понравился ему: разговорчив больно, не по чину, и бесцеремонен.

Я ничего не успел ответить, потому что увидел брата. Брат сидел на скамейке, смотрел вверх, на окна нашей палаты – усталый, небритый, дорожная сумка стояла возле ног. Значит, прямо с поезда.

Тут мы и заговорили о дяде Грише.

– Хорошо, что ты не поехал, – сказал брат. Он был расстроен. Мне показалось, даже усы у него как-то обвисли.

Срамотищи он там, оказывается, натерпелся. Подвыпивший Шурка прямо на поминках, за столом, начал выяснять: кому же теперь достанутся оставшиеся от дяди Гриши семьсот рублей? А главное – дом? Кому?

Они-то с женой не прямые наследники. Вообще, никакие. Но помер-то дядя Гриша у них. Закапывал-то он, Шурка. Дак кому?.. Жена понесла на Шурку: дурак, тетеря! Триста рублей выхватил и рад. А где они? Вот – все здесь. А надо было, пока живой, завещание с него потребовать. В общем, бой в Крыму. Родственники – их изрядно набралось – сидели как оплеванные. И сестра наша старшая, Антонина, беспощадная в суждениях, подвела жесткий итог: «Жил смешно и умер грешно».

– Хорошо, что тебя не было, – повторил брат.

Говорили мы негромко. Людно было вокруг. Больные наши, калечные, увечные, высыпали на улицу, на солнышко. Женщины судачили на скамейках, мужики, разбившись кучками, играли на травке в карты.

Гена подошел. Спросил:

– Братан? Похожи, гляжу… – Его все еще распирало давешнее недоумение. – Это что же делается! – хлопнул он себя по коленям. – О, сидят бугаи! Анекдоты травят, ржут как лошади. А распрямляться кто начнет – с матерками. Каждый перекособочен. Что за болезнь такая, подлючья?!

Туг его окликнули из одной компании:

– Эй, кучерявый! Четвертым пойдешь, на высадку?

Гена ухромал.

Брат сидел, молчал, стряхивая пепел между ботинок. И вдруг вскинул голову, глянул на меня повеселевшими глазами:

– Преудивительный мужик был дядька-то, а?

Я вздрогнул даже: сам как раз об этом думал.

Думал: вот ушел из жизни последний из прежнего поколения мужчин нашей странной, непохожей, разномастной какой-то фамилии… Чего оставил, какой след?.. Нет, вру. Про след я еще не думал. То же слово стукнуло в голову, которое брат произнес: «Преудивительный мужик…»