Настало времечко…

– Н-да… Сидеть вам следует как можно меньше. Особенно вот этак – склоняясь вперед.

Это я и сам знаю. Стоит часа полтора посидеть за машинкой – и готово: нога немеет, в позвоночник будто кол вбили.

– Да не получается без наклона-то, забываюсь.

– Попробуйте писать стоя. Заведите конторку – и стоя. Как Хемингуэй.

Тут я уж возроптал:

– Да стоя-то, Эллегий Павлович, еще тяжелее. На одной ведь ноге приходится стоять.

– Тогда чаще меняйте положение. Посидели, походили, снова посидели. И диктуйте на магнитофон. А секретарша потом перепишет.

Ба! Никак он с классиками меня путает? Это у Константина Симонова секретарши да стенографистки были.

– Вот тебе и легкий труд! – подытожил Гена, когда Эллегий Павлович ушел. – Выходит, и твое дело швах, Яковлевич? Меняй профессию.

– Ничего, пусть лежа пишет, зубами, – мрачно сказал Василий Иванович. – Один целую книгу так написал. Зажимал карандаш в зубы и шпарил.

Василий Иванович, похоже, начинает тихо презирать меня. И я догадываюсь за что. Воды нет! А этот… писака! – лежит тут, как бревно, пальцем о палец не стукнет. И опять – я понимаю Василия Ивановича. К журналистам, к литераторам идут у нас нынче как в последнюю инстанцию, когда уже и прокурор бессилен помочь. Ну а здесь что поделаешь? Даже позвонить неоткуда. Только из кабинета Эллегия Павловича. Ходил я к нему, предлагал: «Давайте в редакцию позвоним. У меня там знакомые. Продиктуем сейчас письмо. Наша палата подпишется, из других кто-нибудь. Пусть они тряхнут эту контору. Сколько можно терпеть?» Эллегий Павлович побледнел, руками замахал: «Что вы! Это же все бумерангом возвратится – и по мне! Откуда кляуза, из какого отделения? От Синченко? Меня съедят потом! Вам-то что – выпишетесь… Нет-нет-нет! Умоляю!»

Я все-таки позвонил. Из соседнего корпуса, по телефону-автомату. Трубку ладонью прикрывал, чтобы стоящие в очереди больные не услышали. Знакомый завотделом ахнул: «Три недели! Да вы, наверное, завшивели там!»

– Только ты меня не называй, – попросил я. – И вообще, не ссылайся на сигнал из больницы. Придумай что-нибудь. А то хорошего человека подведем.

Противно было. Словно я аноним какой-то. Словно не за доброе дело радею, а подло на кого-то кляузничаю.

И Эллегия Павловича жалко. Впрочем, «жалко» – не то слово. Обидно за него. Ведь он же крупнейший специалист, авторитет в своей области, светило. По сути, на него должны все больничные службы работать, администрация, сам главврач – в первую очередь. А получается – он на главврача упирается: чтобы у того все в ажуре было, чтобы начальство на него не осерчало за то, что подчиненных плохо воспитывает, позволяет им сор из избы выносить.

Идиотизм какой-то! Сбежать бы отсюда к чертовой матери. За стенами-то больницы руки были бы развязаны.

Но сбегать нельзя. Неблагодарно. Вот тут уж, действительно, жалко Эллегия Павловича: ведь он искренне хочет на ноги меня поставить. Всех нас.

Значит, остается терпеть и ждать. И… вспоминать о дяде Грише, который почему-то втемяшился в голову. Наверное, от больничного безделья. В повседневной суете, в напряженке, вряд ли стал бы я перебирать по камушкам нескладную биографию странного своего дядьки. Ведь мы, собственно, и близки-то с ним особенно не были при жизни его.

Итак… дядя Гриша, помнится, уходил на фронт в первые дни. Первым же из всех наших мужчин вернулся обратно. Уже в декабре, под Москвой, он подорвался на мине. Пришел домой на костылях, ничуть, однако, не удрученный своим инвалидством. По крайней мере, внешне этого не было заметно: дядя Гриша держался молодцом. Вот так же возвращался он с танцев из соцгорода, побитый тамошними парнями: как будто не его отходили, а он всех перевалял.

В первое время, по примеру других инвалидов, он ударился в мелкую спекуляцию – торговал поштучно папиросами. Не знаю, насколько успешно шла его коммерция. Думаю, дядю Гришу больше увлекала сама обстановка: посидеть на людях, побрехать с такими же, как он, бывшими окопниками.

Однажды мы с Толькой Ваниным застали его за работой. Прибежали на базар (образовалось у нас несколько рублей) и увидели там дядю Гришу. Он сидел на земле, привалившись спиной к стенке ларька, и с удовольствием покуривал собственный товар из раскрытой пачки. Тольку, однако, задарма не угостил, когда тот нахально протянул руку: «Дядь Гриш, дай закурить».

– Купи, – сказал. – На рубль – две штуки. – И, спохватившись, предупредил: – Сам кури, Миколаю не давай!