Настоат

Люстра погашена со вчерашнего вечера – с тех пор, как Настоат вывернулся из жарких объятий Курфюрста, отверг сделку и вместе с собакой ушел восвояси. Последняя, кстати, прелюбопытнейшее существо: чувствую, этот Ламассу знает намного больше, чем мы все вместе взятые. Не он ли тот кукловод, что дергает за ниточки, заставляя Настоата следовать своей воле? А через него – и всех нас? Четвероногое – только облик; кто он на самом деле – совершенно неясно. Хотел бы я с ним пообщаться, но такое ощущение, что он избегает встречи: вчера не стал заходить, во время прощания скрылся за Настоатом. Только кивнул – даже не протянул лапу: ни мне, ни Курфюрсту – лишь Лисаветту. Более чем уверен – сегодня, когда я буду в их замке, он вновь найдет уважительную причину со мной не встречаться. Может, боится? Или презирает? Хотя последнее вряд ли: мы с его хозяином одного поля ягоды, однако его он почему-то любит. Правда, есть немалая вероятность, что это лишь видимость.

Ладно, не о том думаю! Пора переходить к делу. Побыстрее все здесь закончу – и к Настоату.

При моем появлении Курфюрст даже не шелохнулся. Сидит за столом, погруженный в свои мысли, – в том самом кресле, где я вчера его и оставил. Наверное, спит. Или уже умер? Если так, то будет печально… Ностальгия, воспоминания, угрызения совести – ведь я не лишен сердца, как многие полагают; состою из плоти и крови, так что как минимум наполовину я человек. А может, и полностью, как утверждал Ноэль Майтреа. Что ж, ему виднее!

После смерти Курфюрста я буду плакать. Честно, искренне, откровенно. Будут ли грустить Дункан, Настоат, Иненна или хоть кто-нибудь из приближенных? Я сомневаюсь! Скорее всего, Лисаветт проронит слезинку – и все, более никто. Вот и получается, что я – единственный, кто в душе своей сохранит образ умершего Государя. Пускай противоречивый и неоднозначный – светлый и темный, величественный и ничтожный, – но все же образ правителя, достойного поминовения и молитвы. Да-да, я тоже молюсь – хотя и не Тому, о Ком вы подумали…

Подхожу ближе: застывшие черты лица, окаменелая поза, горечь во взгляде, непроницаемая маска смерти. Кажется, все кончено! Надо закрыть Курфюрсту глаза – иначе как-то не по-людски. Касаюсь его кожи – сухая, холодная, но не ледяная. Кровь еще течет, пульсирует по венам; а значит – «в работу пущен сердца выстывший мотор». Жив! Аллилуйя!

Трясу за плечо.

– Ваше величество, очнитесь! Вы вновь впали в анабиоз. Не бойтесь – это лишь сонный паралич, сейчас он отступит!

В глазах проступает мысль, Курфюрст вздрагивает, возвращается к жизни.

– Деменцио, это ты? Ты? Я был где-то далеко, вне Города, на самом краю света – у горизонта, где земля сливается с небом. Звезды улыбались мне, мерцали, отражались в клокочущих волнах океана. Под благовест заутрени Плеяды возносили священные гимны. Я был словно в Раю, наблюдал за собой издалека, из горних высей, будто покинул бренное тело…

Я киваю. Жаль разочаровывать старика, но Рая (увы и ах!) не существует. А это лишь эйфория, экзальтация, выброс эндорфинов, что происходит во время паралича или клинической смерти. Не буду разрушать пленительных иллюзий – пусть пребывает в счастливом неведении. Как говорится, «коли веришь – есть; не веришь – нет… Во что веришь, то и есть…».

Да и вообще, Рай – это жалкий эрзац вечности. Кому нужен он, коли можно бесконечно наслаждаться покоем? Умники скажут: а как же стимул, пряник, поощрение? «Если Рая нет, все позволено»? А я отвечу: да, именно так – Nihil verum est licet omnia[65]. И точка.

– Государь, все в порядке! Я здесь, рядом, а вы просто уснули. Простите, что разбудил! Но я к вам с новостями.

Курфюрст с трудом поднимается с кресла.

– Надеюсь, на этот раз с хорошими?

– Как сказать! Мне кажется, да, но вам они вряд ли придутся по душе.

На столе – вчерашнее вино и несколько грязных фиалов. Ничего, я не брезгливый. Наливаю себе пару глотков – Дункану, значит, можно пить с утра, а мне нет? К тому же, в отличие от него, я не пьянею.