Настоящая партнерша

Оставались только Веджеро, Солли Ливии, Коразини и преподобный Смолвуд. Смолвуд вел себя слишком естественно, чтобы в нем сомневаться: все это время он почти не выпускал из рук библии. Конечно, можно было ожидать, что самозванец станет излишне усердствовать, лишь бы убедить других в том, что он тот, за кого себя выдает, но в данном случае излишество переходило в нелепость.

У меня было основание подозревать Коразини. Для специалиста по тягачам он знал о них чрезвычайно мало, хотя, справедливости ради, я должен был сделать скидку на то, что «ситроен» и универсальные тягачи разделяли четверть века и целая бездна — по техническому устройству. Но Коразини был единственным, кто держался на ногах, когда я вошел в пассажирский салон самолета. Именно он, когда мы были уже в нашем домике, столько раз упорно расспрашивал меня о деятельности Хилкреста. Именно он, как я узнал, помог Джекстроу и Веджеро вынести из туннеля бензин и, таким образом, имел возможность рассмотреть все, что там находилось. И наконец, я полагал, что он может быть абсолютно безжалостным. Но был один немаловажный факт, говоривший в его пользу: его все еще перевязанная рука, доказательство его отчаянной попытки спасти падающий приемник.

Гораздо больше оснований у меня было подозревать Веджеро и, учитывая их дружбу, Солли Ливина. Веджеро спрашивал у Маргарет Росс, когда будет обед. Это обстоятельство его дискредитировало. Солли Ливии находился ближе всех к приемнику и в таком положении, из которого ему было легко разбить его. Еще одно дискредитирующее обстоятельство. Веджеро был среди тех, кто выносил и наливал в канистры бензин. И самая убедительная улика — Веджеро совсем не походил на тех боксеров, как Ливии на тех импресарио, которые живут в реальном мире, а не на страницах романов. И, как еще один пункт против Веджеро, я вспомнил слова Маргарет Росс о том, что Коразини ни разу не вставал со своего места в самолете. Конечно, это еще не исключает Коразини из числа подозреваемых, ведь у него мог быть сообщник.

И тут меня пронзила страшная мысль: так как в самолете стреляли из двух пистолетов, я решил, что преступников двое, но почему не больше? Почему не трое? Почему не Коразини, Веджеро и Ливии, действующие сообща?

Несколько минут я обдумывал, чем это может обернуться, и в результате еще сильнее почувствовал свое бессилие и жуткую уверенность в близости трагического конца. Почти насильно я пытался одернуть себя, убеждая, что все трое действуют заодно и от такого варианта нельзя отмахнуться.

Около трех часов утра, все еще следуя вдоль отмеченной флажками линии, мы почувствовали, что тягач замедляет ход. Джекстроу, бывший тогда за рулем, сбавил скорость. Мы вступили на первый пологий склон у подножия холмов, который вел к извилистому проходу, разделявшему гряду почти посредине. Мы могли бы обойти ее, но потеряли бы на этом целый день, а то и два. При наличии четко обозначенного десятимильного перехода такой обход не имел смысла.

Два часа спустя, когда подъем стал заметно круче, гусеницы тягача начали скользить и сворачивать в стороны, но, перетащив почти весь бензин и разное оборудование из саней на тягач, мы, благодаря увеличению веса, смогли восстановить силу сцепления.

Все же продвижение оставалось медленным и трудным. Нам удавалось удерживать сцепление, и на преодоление последней мили, перед въездом в ущелье, ушло больше часа. Здесь мы остановились.

Был восьмой час утра. На одной стороне ущелья, во всю его длину, тянулась глубокая трещина во льду. Хотя путь не предвещал особенно коварных неожиданностей, он был достаточно трудным и опасным, и я решил дождаться двухтрех часов сумеречного света в середине дня.

Когда готовили завтрак, я осмотрел Мари Ле Гард и Малера. Продолжалось повышение температуры. Сейчас было уже меньше 30 градусов ниже нуля. Мари Ле Гард выглядела так, будто не ела несколько недель. Ее лицо, испещренное болячками и волдырями — следствие обморожения, было ужасно худым, еще недавно блестящие глаза потускнели, опухли и налились кровью. За последние десять часов она не произнесла ни слова, просто сидела в редкие минуты бодрствования и смотрела перед собой невидящим взглядом.

Теодор Малер выглядел лучше, но я знал, что, когда его сопротивляемость истощится, коллапс будет делом нескольких часов. Несмотря на все, что мы, вернее, Маргарет Росс, сделали для него, предательские когти обморожения глубоко впились в его ступни; к тому же он был сильно простужен, редкое явление в Арктике. Должно быть, он подхватил простуду еще до вылета из Нью-Йорка, и у него не было ни энергии, ни внутренних ресурсов для борьбы с ней, а также и с фурункулезом, который начал его мучить. Он дышал с трудом, и запах ацетона теперь ощущался сильнее. Он почти не спал и сохранял ясную голову, но я знал, что в любую минуту может наступить полный срыв, предшествующий диабетической коме.