Настоящий джентльмен. Часть 1

Тереза сдала нам одну комнату в своей квартире на Elgin Crescent в Кенсингтоне. Crescent — это «полумесяц», и действительно, наша улица загибалась полукругом, следуя контуру холма, на вершине которого в ореховой роще когда-то стояла древнеримская вилла. Соседняя возвышенность, Notting Hill, когда-то называлась Nutting Hill, туда ходили собирать орехи.

Все дома на нашей стороне — оштукатуренные, белые, с лепниной, построены в середине XIX века. Земля тогда была уже дорогой, поэтому весь квартал возвели как единое строение, внутри которого разбили общий сад. Дома шириной в два, три или четыре окна делились по вертикали. У каждого домовладельца свое парадное крыльцо с колоннами, и пять этажей: подвал и подчердачные комнаты для прислуги, на 1, 2 и 3 этаже прихожие, гостиные и спальные комнаты для хозяев. Все дома имели задний выход в сад, в который с улицы было не попасть.

Историки обычно рисуют нам картину жизни диккенсовского Лондона, в котором царила нищета и громоздились трущобы. Но тут получалось все наоборот: семейный дом в пять этажей, построенный для тогдашних людей среднего достатка, 120 лет спустя могли позволить себе только миллионеры. После войны почти все эти дома были поделены на квартиры. Из анфилады просторных комнат нарезали узкие соединительные коридоры с чередой дверей, как в общежитии.

Англичане озаботились проблемой бедных и богатых еще в XIX веке, когда ввели в 1894 году единый налог на наследство. Умирает глава семьи, завещая поместье потомкам. Вскоре появляется инспектор казначейства, оценивает рыночную стоимость недвижимости и всего, что в ней есть, и начисляет налог по установленной формуле. В разгар британского социализма, в 1969 году, процент налога достигал отметки в 85 процентов. Условно говоря, папа умер, поместье оценили в 500 тысяч, а наследник должен отдать в Королевское налоговое управление 400 тысяч, которых у него, скорее всего, нет. Смерть отца, любимого или нет, превращалась в семейную трагедию. Наследникам приходилось либо продавать то, что передавалось из поколения в поколение, либо дарить все Национальному тресту (если тот соглашался принять), выторговав себе право жить в какой-то части поместья — флигеле или доме — и ходить по бывшим отцовским владениям уже не как хозяин-барин, а как жилец.

В городах проводили политику «социальной смеси»: рядом с богатыми домами строили райсоветовское жилье для малоимущих, коробки из кирпича без внешней штукатурки и каких-либо архитектурных излишеств.

На другой стороне Элгин-кресент, прямо напротив нашего дома № 61, стоял такой дом постройки 1930-х годов. Красный кирпич потемнел от копоти, на перилах балкона сушилось белье. В теплую погоду там сидели мужчины с пивными животами в трусах, наблюдая жизнь, так сказать, «на солнечной стороне улицы». У этого дома, сразу за кирпичным заборчиком, была остановка автобуса № 15. Ожидая его, часто изучал маршрут. Он начинался далеко, на северо-востоке, в районе Ист-Хэм, шел оттуда на запад, потом заворачивал на юг, опускаясь в Кенсингтон, затем опять на восток, к Гайд-парку, по Оксфорд-стрит к Олдвичу, где стоит Буш-хаус, и дальше на юго-запад Лондона, в Актон.

В расписании 15-го автобуса было написано, что он ходит каждые 20 минут. Составители расписания почему-то не указывали, от какого времени эти 20 минут надо отсчитывать. Вскоре я понял почему. В послевоенной Британии в 1950-е годы катастрофически не хватало рабочих рук, особенно в малооплачиваемых профессиях — водителей автобусов, санитаров в больницах. В то же время в британских колониях — например, на острове Ямайка, — наоборот, была безработица. Правительство кинуло клич, и в туманный Альбион из солнечной Карибии стали прибывать десятки тысяч веселых и энергичных людей. Два десятилетия спустя они сидели за рулем 15-го автобуса.

На конечной станции водителю полагалось немного отдохнуть. Шутки, громкий ямайский смех, с другими шоферами садились за партию в домино. Потом спохватывались — это что, уже столько времени? — садились за руль и мчались по маршруту, друг за дружкой.

Выходя на остановку, я, бывало, ждал минут по 40 или больше, а потом приезжало сразу два или три автобуса. Ребятам, быть может, весело, а я на испытательном сроке, мне опаздывать на работу никак нельзя.

Так появилась мысль о велосипеде. С Галочкой делиться этой мыслью не стал — в ее глазах я был мечтательным идиотом, и по поводу еще одного моего маниловского проекта она нашла бы что сказать. Однако откладывать и тянуть было нельзя, из-за треклятого 15-го автобуса я и так уже пару раз опаздывал на смену.

Коллеги пояснили, что распекать за опоздание, как в Советском Союзе, тут никто не будет, но на ежегодном собеседовании начальник достанет личную папочку и зачитает перечень всех твоих грехов, с точным перечислением их времени и места.