Настроение на завтра

— На смотрины? — Валентина улыбнулась. — Хочется тебе на свадьбе погулять… Начал с «зубров», а теперь свадьбу затеваешь.

Сумерки затенили окна.

Старбеев зажег свет, стал искать свежие газеты, но не нашел. Валентина не спускалась за ними, и он пошел сам.

В ящике лежало письмо. На конверте — незнакомый почерк. Не разобрав без очков обратный адрес, он только в комнате, надев очки, увидел, что письмо от Журина.

— Из музея, — сказал Старбеев и развернул страницу, напечатанную на машинке. Пробежав глазами несколько строк, сразу помрачнел и отрывисто добавил: — Настойчивый. Удалось восстановить.

— О чем ты, Павел?

— Прочту!

Валентина села на тахту и, ощутив легкий озноб, прижалась к спинке.

Старбеев удрученно поскреб затылок и начал читать:

— «Давно порывался написать вам про житье-бытье, но безропотно ждал, когда экспертиза восстановит строки вашего письма. На месте не удалось это сделать, пришлось отправить в Москву, в Институт криминалистики.

После фразы: «Думал, конец», вы написали: «И еще случилось такое. В нашем взводе оказался Хрупов, который удрал с боевой позиции. Я выстрелил в негодяя. Иначе поступить не мог». Дальше восстановили строку: «Я чудом выжил. Теперь верю, что смерть дважды не приходит».

Днями пришлю фотокопию вашего письма.

Мы усердно ведем поиски Хрупова. Послали запрос в Центральный архив. Есть надежда, что получим сообщения о медсанбатах дивизии, где вы воевали. Тогда, возможно, установим, в какую часть после госпиталя направили Хрупова.

Я помню и соблюдаю нашу договоренность. Буду регулярно информировать о ходе поисков. Всего вам доброго. С уважением, Журин».

Старбеев швырнул письмо на стол.

Он никогда не думал, что письмо причинит такую боль и все пережитое в санатории бьмо лишь началом изнурительного беспокойства. Ему хотелось немедленно написать Журину, ответить резко, требовательно: не надо никакой информации. Пусть распоряжается находкой, как считает нужным.

Но об этом следовало думать раньше. Он понял это с запоздалым огорчением.

И вдруг все слова, которые были готовы ворваться в тишину, застряли в горле. Какая-то немота сковала Старбеева. И он, беспомощно затихший, смотрел на Валентину. Она прикрыла лицо ладонями и молчала.

Он стал вышагивать по комнате, затем подошел к ней и сказал:

— Опять война ворвалась в наш дом.

— Куда денешься от судьбы… Паша!

Душой и сердцем, а не физической памятью, Валентина возвращала себя к послевоенному, тяжкому, но счастливому дню ее жизни. Она подняла голову, отбросила назад волосы, закрывавшие ее лицо, теперь уже просветлевшее, с крапинками светлячков в глазах. И вспомнила…

Беспокойная длинная очередь почти недвижно тянулась к окошку кассы узловой станции Васильцово. К заветному окошку, врезанному в дощатую перегородку, прорывались настырные люди, размахивая справками, удостоверениями, споря и горячась, доказывали свои права.

В помещении было душно, накурено. Очередь томилась в неведомом ожидании. Всего лишь один вагон прицепят к проходящему составу.

Где-то в середине очереди стояла Валентина, прижав к груди уснувшую Маринку. Несколько раз она пыталась пробиться к кассе, но «внеочередники» оттесняли ее, при этом бесстыдно указывали на очередь, где было много женщин с детьми.

До прихода поезда оставалось три часа.

Валентина уже маялась здесь всю ночь, силы покидали ее. Временами она присаживалась на громоздкую кадку, где чахла пальма. Маринка топталась на пятачке грязного пола и умоляюще просилась на ручки.

Прошел еще один час ожидания, и окошко затмилось фанеркой с безутешной надписью: «Все билеты проданы».

Ошеломленные люди продолжали стоять с надеждой сохранить свои порядковые номера на следующий день.

Внезапно раздался голос сухощавого человека с болезненным лицом:

— Объявляю регистрацию на завтра! Требуется листок бумаги, — распорядительно воскликнул он и ожидающе обозрел очередь.

Но никто листка не предложил. Тогда сухощавый сердито шагнул к стене, где висел плакатик — расписание поездов, и, со злостью сорвав его, начал запись.

Когда Валентина подошла к нему и назвала свою фамилию, кто-то толкнул Маринку, она громко заплакала, заливая личико светлыми слезами.

Сухощавый регистратор, озабоченно глянув на исписанный лист, вписал Гречихину после пятой фамилии.

— Запомни, дочка, — сказал он сочувственно. — Ты шестая. Уедешь… Сам буду выкликать.

Подхватив Маринку, она отошла, неуверенно твердя:

— Шестая… Шестая…

Парень в лохматой ушанке, стоявший рядом, участливо подхватил ее обшарпанный чемодан и узел, завернутый в дырявую клетчатую скатерть.

Они вышли на привокзальную площадь.

— Куда теперь? — спросил провожатый.

— Не знаю… — потерянно обронила Валентина. — Где-нибудь в сторонке приткнемся пока… Спасибо вам.

Был март. Повсюду виднелись плешины серого дырчатого снега. Солнышко робко еще дарило тепло, только примерялось к весне.

Валентина подвесила узел на обломанный сук оголенного дерева.