Настройщик

Дорогая моя, здесь так красиво. Дожди в этом году пришли рано, и лес переменился невероятно. За считаные дни сухостой преобразился в фейерверк цветов. Когда я плыл на пароходе из Рангуна в Мандалай, я познакомился с молодыми военными, которые рассказывали мне истории о Маэ Луин, и тогда я с недоверием отнесся к их рассказам, но теперь я знаю, что все так. Солнце яркое и сильное. От реки дует прохладный ветерок. Воздух наполнен ароматом нектара, запахами специй из кухни и звуками, что это за волшебные звуки! Я сейчас сижу под ивой, и ветви свисают низко, так, что мне виден лишь небольшой кусочек реки. Но мне слышен смех. О, если бы я только мог передать детский смех вибрацией струн или перенести его на бумагу. Но здесь слова бессильны. Я размышляю о языке, которым мы описываем музыку, и насколько же он неприспособлен к бесконечности звуков. Тем не менее у нас есть возможность фиксировать их; в музыке наша ограниченность касается лишь слов, но мы всегда можем обратиться к тональности и высоте нот. И все же для множества звуков мы так и не подобрали слов, и мы не можем записать их в определенном ключе и знаках. Как же мне объяснить, что я имею в виду? Слева от меня трое мальчишек играют на мелководье в мяч, и он все время улетает на глубину, а молодая шанская женщина, стирающая белье, – возможно, это их мать, а может быть, сестра – ругает их, когда они пускаются вплавь, чтобы достать его. И все равно они продолжают упускать мячик и плавать за ним, и между потерей и плаванием раздается особый смех, подобного которому я никогда раньше не слыхал. Это звуки, недоступные фортепиано, их невозможно загнать в такты нотной записи.

Катерина, как я хотел бы, чтобы ты тоже могла это услышать, нет, я хотел бы привезти эти звуки с собой в Англию, запомнить их навсегда. Когда я пишу о них, я чувствую одновременно невероятную печаль и невероятную радость, во мне поднимается какое-то желание, что-то сродни экстазу. Я стараюсь тщательнее подбирать слова, но это действительно то, что я чувствую, ибо оно поднимается у меня в груди, как вода в колодце, я наполняюсь, и глаза мои наполняются слезами, словно во мне уже нет места для этого чувства. Я не знаю, что это, или откуда оно взялось, или когда началось. Я никогда не думал, что смогу найти столь многое в падении воды или в звуках детской игры.

Я сознаю, каким странным для тебя может показаться это письмо, и все же я описал лишь ничтожную часть того, что я делал и видел. Вместо этого я болтаю, как дитя. Что-то изменилось – должно быть, ты уже поняла это по моему письму. Вчера вечером я играл на фортепиано перед зрителями и перед одним особенным зрителем, и отчасти мне хочется обозначить именно это как момент изменения, хотя я знаю, что это не так, эта перемена происходила более медленно – может быть, все началось еще дома. В чем суть этой перемены, я не понимаю, так же как я не понимаю, печальнее или счастливее я стал, чем был раньше. Иногда я размышляю о том, что потерял счет времени потому, что мое возвращение должно быть обозначено не конкретной датой, а моментом, когда наконец я заполню пустоту. Конечно же, я вернусь домой, потому что ты остаешься моей самой большой любовью. Но лишь теперь я понял, почему ты хотела, чтобы я ехал, понимаю, что ты говорила мне перед отъездом. Во всем этом есть смысл – ты была права, хотя я до сих пор не знаю, где он. Не знаю даже, смогу ли я найти его. Но пока я должен подождать, должен остаться здесь. Конечно, я вернусь, скоро, может быть, уже завтра. Сейчас я пишу тебе, потому что сознаю, что ты должна знать, почему я до сих пор здесь. Ты поймешь, дорогая моя, я надеюсь.

Катерина, уже становится темно и даже холодно, потому что здесь зима, как бы странно это ни звучало. Мне интересно, что бы подумали люди, если бы прочли это письмо. Потому что внешне я остаюсь таким же и не знаю, способен ли кто-то заметить перемену, произошедшую во мне. Может быть, именно поэтому я так скучаю по тебе, ты же всегда говорила, что слышишь меня, даже когда я молчу.

Я напишу еще, потому что еще о многом не сказано, даже если виной этому лишь нехватка места, чернил и света.

Остаюсь

твоим любящим мужем,

Эдгар

Было еще светло. Оставалось еще несказанное – он знал это, но перо дрожало в его руке, когда он подносил его к странице.

У ивы остановилась Кхин Мио, выражение ее лица было каким-то неестественным.

– Мистер Дрейк, – позвала она.

Эдгар поднял глаза.

– Доктор Кэррол послал меня найти вас. Пойдемте, пожалуйста. Побыстрее. Он сказал, это важно.

19

Эдгар сложил письмо и пошел за Кхин Мио прочь от реки. Она ничего больше не сказала, просто оставила его у дверей приемной доктора и быстро удалилась по тропинке.

Доктор стоял у окна и смотрел на лагерь. Потом обернулся.

– Мистер Дрейк, садитесь, пожалуйста. – Он жестом показал на стул и сел сам с другой стороны широкого стола, который использовал для ампутации. – Простите, что побеспокоил вас, вы так мирно сидели у реки. Вам больше, чем кому-либо другому, требуется время для отдохновения. Вы играли великолепно.