Настройщик

Кэррол говорил с саубвой на шанском, Эдгар, не понимавший ничего, уловил одобрение в шепоте остальных. Иерархия рассадки удивляла – Эдгар не понимал, почему он сидит столь близко к саубве, ближе, чем деревенская верхушка, и почему его посадили со стороны Кэррола, а не со стороны Кхин Мио. Слуги разносили рисовое вино в резных металлических кубках, и когда обслужили всех, доктор Кэррол поднял свой кубок и заговорил по-шански. Зал зашумел, саубва выглядел довольным.

– Ваше здоровье, – шепнул Кэррол Эдгару.

– А что это за монах?

– Шаны зовут его Синим Монахом, думаю, вы понимаете почему. Это личный советник саубвы. Князь никогда не путешествует без него. Сегодня вам предстоит завоевать и сердце монаха.

Слуги уже подавали угощение, такого пиршества Эдгар не видывал за все время своего пребывания в Шанских княжествах, блюдо за блюдом, соусы, карри, миски с лапшой в густом бульоне, улитки с молодыми побегами бамбука, тыква, жаренная с перцем и луком, вяленая свинина и манго, говяжья строганина со сладкими зелеными баклажанами, салат из курятины с мятой. Все много ели и мало говорили. Время от времени доктор оборачивался и говорил что-нибудь саубве, но по большей части они молчали, князь лишь междометиями выражал одобрение кушаньям. Наконец, после бессчетного количества блюд, каждое из которых вполне могло быть кульминацией обеда, подали огромный поднос с орехами бетеля, и шаны принялись увлеченно жевать, сплевывая в принесенные плевательницы. Наконец саубва откинулся на подушки и, поглаживая живот, заговорил с доктором.

Кэррол повернулся к настройщику:

– Наш князь готов слушать музыку. Вы можете пойти в музыкальную комнату первым, чтобы подготовиться. Пожалуйста, поклонитесь ему, когда встанете, и не поднимайте головы, пока не выйдете отсюда.

Небо снаружи было ясным, дорожку заливал свет луны и многочисленных факелов. Эдгар шел вверх, его переполняли тревожные предчувствия. У дверей музыкальной комнаты стоял караульный, шанский юноша, которого он помнил по завтракам у реки. Эдгар кивнул ему, и юноша низко поклонился, что было совершенно излишним, поскольку настройщик пришел один.

В свете факелов комната казалась просторнее. Фортепиано сдвинули к одной из стен, на полу разложили подушки. Совсем как настоящий салон, подумал он. В дальнем конце комнаты выходящее на реку окно было открыто, и слышался змеиный шорох Салуина. Эдгар подошел к инструменту. Покрывало с него уже сняли. Он сел на табурет. Он знал, что ему не нужно касаться клавиш, – он не хотел раньше времени открывать, что будет играть, и не хотел, чтобы остальные подумали, что он уже начал играть, не дождавшись слушателей. Поэтому он просто сидел с закрытыми глазами и представлял движения пальцев и звучание музыки.

Вскоре с дорожки донеслись голоса и шаги. Вошли Кэррол, князь и Синий Монах, за ними – Кхин Мио, а потом и все остальные. Эдгар встал и поклонился, низко, по-бирмански, по-исполнительски, а ведь у пианиста больше общего с восточной, чем с западной культурой, подумал он, в которой принято пожимать друг другу руки, приветствуя. Он стоял, пока все не устроились на подушках, затем сел на табурет. Он собирался начать без всякой преамбулы, без всяких слов. Имя композитора ничего не сказало бы князю Монгная. А Кэррол наверняка узнает пьесу и сможет объяснить, что она значит или что она должна значить, с его точки зрения.

Начал Эдгар с прелюдии и фуги до-диез минор Баха, четвертой пьесы из “Хорошо темперированного клавира”. Пьеса, словно написанная для настройщика, настоящее руководство по анатомии звука – Эдгар с ее помощью проверял строй профессиональных инструментов. Он всегда называл пьесу экзаменом для настройщика. До изобретения равномерно темперированного строя, равного распределения звуков, было невозможно играть во всех тональностях на одном инструменте. Но при равномерном распределении нот возможности внезапно становились неисчерпаемыми.

Эдгар играл прелюдию, мелодия взмывала и опускалась, и он чувствовал, что его самого качает вместе с музыкой. Я мог бы много сказать доктору, думал он, о том, почему я выбрал ее. Это произведение, подчиняющееся строгим законам контрапункта, как и все фуги, вся пьеса – лишь разработка одной простой мелодии, обязанная строго соблюдать правила, установленные в первых нескольких строчках. Для меня это означает, что красота основана на порядке, на правилах, – из этого можно сделать нужные выводы по поводу законности и подписания соглашений. Я мог бы сказать ему, что это пьеса без ясно очерченной мелодии, что многие люди в Англии не находят ее привлекательной из-за излишней, на их взгляд, математичности, из-за того, что в ней нет мотива, который можно легко запомнить и потом напевать. Может быть, ему самому это известно. Но если наша музыка незнакома шанам, тогда, точно так же как их музыка смутила меня, князя может смутить наша. Поэтому я и выбрал нечто математическое, ведь эти законы универсальны, каждый может оценить организованную сложность, волшебство, скрытое в чередовании звуков.